- Э! Работа искал? Иди туда, - и на корабли кажет.

- Чего? - спрашиваю.

- Работа. Носить. Товар носить, да?

- А... Хорошо, - говорю.

Бабки подсказывают:

- О плате-то уговорись сперва, э!

- Да мне, - говорю, - и едой. Можно.

Чужанин зубищи щерит, белые-белые:

- Еда давать, хорошо. Иди со мной сейчас.

Потаскал маленько мешки: зерно да изюм. Чужане не обманули, даже вином разведенным угостили - кисленьким, с яблочным духом; да на пяток рыбин заработал. Хороши рыбы: мякоть жирная, сочная, так ломтями и отстает. Дедок, что их жарил-продавал, мне еще от себя закорючек каких-то отсыпал. Пахнут вкусно, а на вид - букашка букашкой.

- Это что ж, - спрашиваю, - жуки морские?

- Какие жуки? То ж креветки! Угощайся ради праздничка.

Эка люди тут щедрые, помогай им Бог...

- Спасибо, - говорю. - А что ж за праздник? Какой нынче день-то?

- Как же, Седьмое испытанье.

Выходит, завтра-то Очищение. Так бы и пропустил...

- Последний ярмарочный день, - дедок вздыхает. - Завтра эти все восвояси поуберутся. Эх...

То-то суета. Погрузка везде идет, чужане отплывать готовятся. А мне как быть? Ехать, нет? Куда Путь-то?

Рядом море плещет, веет духом соленым, рыбным. Ан все на душе маятно. Брожу по пристани, закорючками хрущу. Вкусно, только шелуху не враз и разжуешь. Котомку на спину закинул, рубаху вкруг пояса подвязал. Тут можно, тут все полуголые. Так и снуют: работа не ждет. Всякий народ, больше смуглявый-чернявый. Ну, как и из Веруана кто есть? Спросить, пожалуй. Они люди разъезжие, чай, поймут по-нашему.

Вон хоть мужик, пока остановился, трубку раскуривает - как у Деда трубка-то... Одет богато, оружье на поясе дорогое. Верно, купец знатный. Ну да ладно.

- Прости, - говорю, - господин хороший, ты не из Веруана будешь?

- Ха! - тот глаза выпучил, пыхнул дымом вонючим. - Веруан - не-ет. Рий.

Рий. Эт' рядом, но не то совсем. Это враг ихний даже...

Спросил другого. Тоже риец оказался. Лыбится:

- Рий, Герья - друзя! Торгов союз, да?

- Ага, - киваю.

- Э! Ты - большой, да? - и за плечи меня треплет. - Что здесь делал? Работа есть? Деньги есть?

- Не, - отвечаю, - первый день в городе. С хутора я.

- Ху-то-ра - что такое?

- Ну, землю копал, - показываю, как копать. - За скотиной ходил.

- Копал - хорошо, - риец радуется. - Сильный, да? Иди, работу дам. Плавать будешь. Моряк будешь! - и уж тащит меня, за локоть прихвативши.

А я бреду и к себе внутри прислушиваюсь: идти, нет? Тут словно дернуло за спину: нет, не туда. Назад!

- Извини, - говорю, - добрый господин. Не надо мне... Того... Не взыщи...

- До завтра стоим будем! - риец кричит. - Думай! Приходи! Вон корабль, самый большой, самый лучший!..

Ага. Эт' который длинный и с веслами. Да мне ничо, можно и на весла, только вот вспять тянет-то, в город...

***

Тянет-водит, а куда - не разберу. Дотемна ходил. Кругом народ гуляет, поет, какие и ряженые, и все до единого веселые да пьяные. Столько людей, аж душно от них.

Потом набрел на улочку потише. Глядь: за загородкой навроде сада, и народ тож гуляет, но хоть песен не орут. Зашел - кладбище. Аж скрутило внутри...

Не похоронил ведь Деда-то путем. Не смог... Молебна б не заказал: во храм-то нельзя мне, да и веры он ненашенской, Дед мой, не знаю, как и принято у них... Но хоть кости б собрал, схоронил по-божески... Ан нет. Удрал, себя не помня, скорей, чтоб и не глядеть...

Нахолонуло и откатило. Поздно виниться. Не перед кем. Что сделал, то сделал, на тебе и останется...

Утерся, иду дале. Авось выведет, куда надо.

Глядь: помост дощатый, тряпки навешаны, и народ кругом толпится.

- А чего, - спрашиваю, - тут будет, люди добрые?

- Как же! Представленье.

Верно, кукольники. Братья рассказывали, они всегда на ярмарках выступают.

- А дорого стоит?

- По ри с носа.

Погляжу, чего уж.

Кукол, правда, не показали, зато лучше было. Видел я самого великомученика Риа-Суа. Как живого. Другие-то видно было, что актеры, что не взаправду: кричат точно глухому, руками машут... А Риа-Суа - настоящий. Мать когда про него рассказывала, я думал, он уж старец был, и жалел его, конечно, но не так. А он, оказывается, вон какой: молодой, пылкий, и вовсе ему не все едино жить или сгинуть смертью лютой. Да только Бога он любил пуще жизни, потому и пошел язычников диких обращать, души ихние спасать. За то и погиб...

Не я один плакал, когда он с костра слова свои последние говорил... Кончилось уж представление, а я все не опомнюсь. Тут подходит актерка, шапкой с монетами передо мной брякает. Я хвать за пояс, ан нитку-то не раздеру и уцепить деньгу не выходит - далеко завалились. Да что ж такое! Дергаю-дергаю, ровно припадочный... Хмыкнула актерка и дальше пошла. Срам-то какой...

Пока возился, другое началось: повыскочили скоморохи на ходулях, в штанах длиннющих да в колпаках. Эка вытворяют!.. Прыгают, в рожки дудят, дерутся утюгами здоровенными, из тряпья пошитыми. Другие шарики в воздух подкидывают, по десятку сразу. А один так и выплясывает на ходулях-то, и обручи тонкие будто сами по себе вкруг него летают. Еще и шутковать успевает:

- Дядь, чего рот-то раззявил, прыгун заскочит!

И неловко из-за денег-то, а уж хохочу вместе со всеми. Вдруг раскорячивается это пугало прямо надо мной да как завопит:

- Что это ты ищешь у себя в штанах, мальчик? Фитюльку свою потерял?

Господи, так это ж он! Тот самый, что святого играл!..

- Ей, послушай! - кричу. - Ты самый...

Но тут другой скоморох как даст ему по башке, и мой актер уж за ним поскакал:

- Ах ты, проказник! Ну, держись! За это я кое-что с тобой сделаю!

Один и тот же человек - а такой разный! И святой мученик у него настоящий, и скоморох - настоящий...

ближе к полуночи

Тау Бесогон

В "Полных бочках" нас ждал неприятный сюрприз: наш любимый, лучший стол оказался занятым бандой бродячих комедиантов. Кабатчик местный - большой их поклонник.

- Ща я их! - начал было Громик, но мы утянули его за свободный стол.

На нас висла подцепленная по дороге шалая бабенка. Болтовня ее поднадоела, посему я заказал стопочку наливки, влил в тетю и спихнул ее на колени к Громопёру. Тот был в печали: стерва Тайса (ну та шлюшка-затейница, что ему нравилась) куда-то исчезла, не иначе загуляла с приезжим толстосумом.

В распивочную стекались гуляющие. Дылда углядел знакомых и пошел к ним. Гром отрешенно перебирал выпуклости на предложенном теле, точно слепой музыкант струны, и вздыхал. Ватрушка сосал вино и хихикал: "Виноградник!"

Все уже притомились, и только у меня по-прежнему свербело.

Не помогла даже верная Кайра Кобылка. О, мы с ней друзья! Называет меня "жантильным кавалером" - я же и научил. У нее теперь все клиенты либо "кавалеры", либо "обмудки", и вторые, ясно дело, преобладают. С Кобылкой - без изысков, зато добротно. Как любимцу, мне еще и вольности позволительны: пожмакаться, поцеловаться всласть, как я люблю, потрепаться... Откатались на славу, до приятной истомы, я даже вздремнул чуток, а проснулся - все то же шкрябанье в душе. "Ты сегодня сам не свой, малыш, - заметила Кобылка. - Словно потерял что важное". Мудрейшая женщина, хоть и шлюха...

Через стол от нас сидели рийские матросы, но настроения общаться не было.

- О чем они говорят хоть? - приставал Ватрушка.

- Колбасу нашу ругают.

- А чем ихняя-то лучше?

- Они кровяную предпочитают, - буркнул я, морщась.

Из пятерых рийцев трое были в красном, и взгляд невольно цеплялся за эти цветовые пятна. Как же они обожают цвет крови! Алый и золотой - цвета их штандарта. Сколько раз они мелькали в моих снах - в тех, где бились на мосту люди и падали, падали в воду, крася ее в тот же цвет... Кровь и золото. Символ, ценность, мерило всего. Лучшая жертва Умму Воителю...