И не по жадности он это, отец-то. Живем ведь небедно: свинки, куры, кобыла своя; и земли вдосталь, братьям на двоих хватит - я-то не в счет, а им как раз... Не по жадности. От обиды. Гонористый ведь он, с амбицией, ан жизнь его всякий раз обламывала. Вот и мстится: все-то кругом его окручивают, обойти хотят. Сам себя только растравляет.

Да еще на то досадовал, что пригрелся я у Деда. Они-то ведь через меня страдают, всей семье напортил, а сам, ишь, довольный! И не дай Бог при отце про Деда добром помянуть: так и взвивался. Уж и супротив родных-то Дед меня настраивает, и от веры Истинной отваживает, и невесть что еще. А теперь вот: платит, ишь, мало.

Вечор отец выпил крепко, да взялся опять: орет, грозится. Хочет, чтоб я больше с Деда стребовал. Я стыдом горю: без того Дед за меня сверх половины прибытку отдает да еще отдельно сует, велит для себя припрятывать. Да и все бы отдал. Не от мира сего он. Сколько натерпелся, а так и не принял ни злобы людской, ни алчности...

А отец свое: или пусть вчетверо против прежнего платит, или уходи от него. Сами-де с перекупщиками стакнемся, а старика побоку.

***

Вот сижу я у Деда. Отмалчиваюсь, думку кручу, а как быть, не знаю.

А Дед вздыхает, за трубку опять берется. И так уж в избе не продохнуть, хоть и дверь настежь. Говорит, ему с курева легче. То-то ты с него кашляешь-заходишься, аж внутре булькает...

Старый он. До того старый, что и не живут столько. А Дед живет. Сорок сороков в самой страшной каторге, в шахте угольной помирал - не помер. Все мёрли, и молодые с надсады чахли - а он, старик, жил. После по свету мыкался, всякого навидался: где мор, где голод, где война. А Деда ничего не брало. Нет ему смерти, проклят он.

- Чего пригорюнился? - говорит. - Дома как, поздорову все?

- Угу, - буркаю.

- За кольчужку-то восемь ри обещали. Э?

Посмеивается, перхает, пробует пальцами узелки на изнанке: ровно ли. Ослаб он глазами-то, зеницы уж мутятся...

Я молчу, зубы сцепил. А руки работу делают: язвецом наметить, наколоть, буравом крутнуть, и еще одну - по две дырки на чешуину. Тороплюсь побольше наделать. Соберет-то дед и сам, а вот дырки провертывать сил не хватает. Один он уж путем работать не сможет...

Закончил. Встаю.

- Пора мне, Дед.

- Иди, сынок. Спасибо, - подымается тяжко, о столешницу опершись. - Денежку через два дня обещали. Там и заглянешь.

Денежку. Даже всего вместе, да с заначкой моей, выйдет половина от того, что отец запросил...

Выхожу. Припозднился. Бегу. Вдруг навстречу - человек, чуть не налетел впотьмах. Мать? Что ей здесь?..

- Ну, - спрашивает, - говорил с ним?

- Нет. Прости.

- Отец ведь так и так не отступится.

- Знаю.

Мать взялась было причитать, жалобить:

- Йарушка, сыночка, да как же?.. - и вдруг переменилась, хватает за рукав, дышит жарко, со слезой: - Нет! Не слушай! Ты не слушай меня, родненький, и о нас, о суетном не думай. Тебе - другое, ты не нам чета...

И улыбается, как безумная. Такая и есть. Мать одна не верит, что я порченый. Думает, наоборот: что Белым крылом отмечен, что судьба мне уготована великая. Уж и священник ей говорил, а мать все на своем. Хуже того: уши всем прожужжала. Помалкивала бы - глядишь, и свыкся б народ. Мало ли, в Бочажках вон горбун есть, а тут - бесноватый, ну и ляд бы с ним, детей да скотину не глазит и ладно. Так нет, надо всюду кричать, что сын у ней - избранный...

Не суди ее, Господи, и меня прости...

А мать словно чует чего. Она, хоть скаженная, иной раз так чует, как ведьма настоящая.

- Ты чего удумал-то? - шепчет.

- Ничего. Пойдем домой.

- Ох... лучше б тебе пока на глаза отцу не казаться. Не в духе он...

Чего не хватало! Я сныкаюсь, а он на тебе злобу сорвет.

- Сильно не в духе, - мать повторяет. - Прибьет.

- Ниче.

- Неужто снова эти штуки свои творить станешь? - со злорадством даже спрашивает.

Чуть ли не гордится силой моей бесовской. А я так и глаз, и руку бы отдал, лишь бы от нее, клятой, избавиться...

- Не стану, - говорю.

Претерплю, не впервой. Аль навру, скажу: столковался. А там уж и ярмарка, с ярмарки отец довольный вернется. А я пока авось придумаю чего...

Ан не вышло. Ни соврать, ни стерпеть молчком. Отходил он меня, да братья еще добавили. Разругались. А главное, наболтал я лишнего...

Мать расстроилась, кричит им:

- Идолы! На избранника божия руку подымаете!

А сама потащила меня к алтарику дюжу раз "Искупи мене" читать и три раза "Да воцарится согласие". Потому отцу перечить грех, а мне и подавно не престало - с меня спрос особый. Кабыть с монаха... Будь ее воля, она бы и отца с братьями заставила, но с теми эдак не выйдет.

Наши спать легли, а я стою на коленках, твержу привычно, в башке звон. Ой, думаю, дурак, чего натворил! Ведь все отцу-то вывалил: и только тронь, мол, Деда, и что скорее вовсе из дому уйду, чем его брошу... Вот уж чего не след было говорить! Отец-то ажно с лица побелел, сказал только: "Пожалеешь".

Молюсь, корюсь, а спина-то знай горит-зудит. И жрать охота, спасу нет. Тож беда моя: прожорство. Особливо после побоев находит. Встаю. Светец погас, да я и носом "вижу": на столе каши горшок, яички, хлебушек. Но нет уж, перебьешься, то на утро приготовлено. Пошел с горя к свинкам да так в свинарне и уснул. Сквозь сон все в ушах гудело: видно, матери не спалось, отмаливала за меня. А бес-то, если рядом кто молится, тоже слышит, гоношится.

До света пошли вчетвером косить, мать дома осталась. Промеж собой не разговаривали. Оно и к лучшему. Отошел я подальше, машу косой, дух смачный впиваю, аж млею. Хорошо-то, Господи! Эка пахнет из-под росы землей, и сеном, и травами луговыми, медвяными! Ведь только в работе и забудешься...

Тут брат старший, Ена, окликает: хорэ, мол. Глядь, уж солнце высоко. А отца-то и нет. Братья смеются: а ты и не заметил, дурной? Он давно уж уехал, сказал, по делу.

Да в кабак, чего уж...

К вечеру воротился - пьяный, смурной. Назавтра снова на покос пошли, молчком тож. И других дел хватало. Так трое дён прошмыгнуло, и тут только я спохватился, что к Деду-то зайти обещал. Шепнул матери: сбегаю, мол. А она вдруг вцепилась в меня и глядит, глядит, ровно впервые видит. И молчит. Ну да с ней бывает...

Иду. Засветло еще.

Жара, сухо. Болота наши в такую пору - чисто кущи райские. Мох коврами стелется, пружинистый, хрусткий. Смолодревки на закатном солнце ровно свечки красные, аж светятся. И дух стоит смоляной, парной, пряный. По угорам пройтись - там ягод, грибов! А комаров нету, только мошка кой-где роится, да птички малые вспархивают.

Ближе к дедовому-то логову места поплоше, потопче, овражистые. Зато грибницы там нетронутые - почитай, личные мои угодья...

Вдруг чую: вроде гарью несет. Выхожу, а избушки-то дедовой и нету. Одни головешки. Печка обгорелая, труба обломилась. Да красностволку старую, что рядом росла, опалило. Тянет, крючит ветки черные... И тихо так. А гарь-то уж повыветрилась, давно прогорело, дня два тому...

Стою. Гляжу. Внутри пусто, кабыть все потроха вынули да золы насыпали.

Долго стоял, уж стемнело, туман с оврага потянуло. Потом сходил, отрыл обначку свою: ножик, огниво, горшок, ложка, иголка, моток дратвы да деньги в тряпице - двадцать шесть ри. Уготовил на всякий случай. Ан такого-то не ждал.

Домой не пошел. Не хочу ничего знать. Кончено, и все. Без толку тут виниться и сердце держать не на кого. Проклятый сам в себе лихо свое носит. С собой и унесет. Авось, и заживется им вольней... Ты прости меня, мать, что неласков был, что бросаю. Да ведь ты наперед почуяла, ты всегда чуешь...

Света дожидаться не стал. Ночь месячная, и так видать. Выбрел тропкой знакомой к развилке да свернул не к хутору, а в сторону. И потопал.