- Ты из какого клана? - спросил я устало.
Девчонка вздрогнула.
- Я толмач, а не вояка, - пояснил я. - А бердыш дядьки моего. Он погиб. Не в Тэрьюларёллере вашей, далеко, на востоке. Так какого ты клана?
- Охотников.
- Звать как?
- Ёттаре.
- Ёттаре, ты знаешь, зачем у тебя на шее эта штука?
Она скривилась:
- Чтобы всякая герская сволочь видела, что я рабыня.
- Герская сволочь и так видит, - я, морщась, отвинтил болт. - У нас в городе свободных тирийцев по пальцам можно пересчитать.
- И че с того?
Развесив уши, она и не заметила, что подпустила врага вплотную. Спокойно позволила снять медяшку. Впрочем, лишних движений я и не делал.
- Этот ошейник - твое все. На нем стоит мое имя. Это значит, что любой, кто тебя тронет, покушается на собственность моей семьи. Но. На случай, если ты решишь удрать. Первому же нечистому на руку стражнику не составит большого труда этот ошейник с тебя снять. И тогда ты становишься ничья. Короче, не советую.
Я бросил медяшку на пол, задул лампу, скинул штаны и влез в постель. Девчонка так и маячила у двери. Уже сквозь дрему до меня донеслось неуверенное:
- Ну и чего?..
- Ничего, - зевнул я. - Спи. Все завтра...
...Мне уже грезилась смутная, призрачная фигура, лишь отдаленно напоминающая человека. Но во сне это не казалось ни странным, ни пугающим: я видывал его и не таким... Я просил его помочь с теми людьми-картинками. И знал, что он не откажет, ведь он же мой брат. Старший брат...
Я заворочался, отгоняя морок. У меня нет братьев. Они все умерли, похоронены в дальнем углу сада...
Повернувшись на другой бок, я натолкнулся на что-то душисто-теплое. Подгреб, уткнулся носом и заснул уже по-нормальному.
за неделю до описываемых событий
Йар Проклятый
"...Жил и жил, а смерть все не шла, как ни звал. Сорок сороков не видал он солнышка и дожил под конец до таких годов, что выбросили его вон, как пустую породу в отвал. И побрел горемыка куда глаза глядят. Людей сторонился: одно горе нес он людям. Вся родня и все ближние его сгинули, а кто знали его - отреклись от него, отступилися. Так скитался он без приюта и дошел до страны веруанской. И пошел он к мудрецам, что на святом Камне, и сказали мудрецы: велико-де бремя твое, и не будет тебе избавления, покуда не встретишь человека с Проклятьем тяжелей твоего".
Это я. Нашел меня Дед. Долго по свету мотался, нарочно нигде не задерживался. А раз зашел к нам, в Серебряные Ключи, ему и рассказали: есть, мол, на хуторе мальчонка бесом порченый. Тогда Дед впервые - остался. После говорил, почуял сразу: вот оно, здесь. Поселился в старом зимнике на болоте и стал ждать.
Я и пришел. Кабыть нарочно вывело. Чудно: вроде, и леса окрестные хорошо знал, ан тут вдруг - заплутал. Дело к ночи, а чащоба кругом все черней да глуше... Ух, и напугал он меня тогда, Дед-то! Я и без того уж перетрусил, а тут невесть откуда - старик. Страшенный, косматый, с лица темный. Как закричит: ужо, мол, я тебя! Аль в пенек обращу, аль на ужин пущу. Потому-де я колдун сам-лютый, и никому тута ходить не позволяю... Мне бы бечь скорей, а я двинуться не могу, трясусь, да твержу только: я, мол, дедушка, и без того худой-порченый... Тут он враз и переменился: заговорил по-доброму, повел в избушку к себе, накормил, расспросил, после вывел на знакомое место, на тропку. Вовсе и недалеко оказалось: аккурат за Ржавой Падью, места просто нехожалые.
Так и стал я к Деду ходить. Он говорил: тебе - можно, потому-де у тебя своя беда, моя уж не пристанет. Начал он меня помаленьку ремеслу своему учить - плетенью чешуйному. Заморское ремесло, мудреное. В наших-то краях из чешуи не мастерят, разве гребешок выточить аль пряжку, а тут - и пояса, и браслеты, и наручи. Даже кольчуга. Чешуя, понятно, железа не прочней, зато не в пример дешевле. Свиней-то многие держат, ан и лошадиных пластин достать несложно.
Иной раз я до ночи у него просиживал. Дед мне руку правил да сказки сказывал. Про края чужедальние. Про Путь - судьбу человечью. Будто судьба та наперед не решена, а сам человек должон цель свою уяснить и ей следовать. Потому живем мы не один раз, а множество, и каждая жизнь - шаг на Пути или шаг мимо. А коли зла натворишь, коли предашь Путь свой, быть тебе за то в следующей жизни проклятым-горемыкой...
Вот и вышло, что не я ему, а он мне нужней оказался. Проклятье-то дедово не снялось, да и моя беда никуда не делась. А все полегче. Сдох бы иначе, удавился б с тоски. Как такому человеку жить? Бесы в уши шепчут, мерзость грезится, а то одурь черная найдет, что и себя не помнишь... А почнешь молиться, один звон в башке стоит - верно, тошно с того бесу-то, вот и гомонит... Мне во храм входить запретили, меня люди чураются, и отец давно бы вон прогнал, не будь я в работе двужильный...
Про Деда-то отец долго не знал. Слыхал от селян про колдуна-чужанина, да не знал, что хожу я к нему. Думал, на болоте где хоронюсь. Прежде и хоронился: как отец разойдется, так я дёру и до ночи носу домой не кажу.
А прошлый год - прознал. Выследил. Пришли с братьями к Деду ругаться: ужо, мол, мы тебя, погань! Ведовству, поди, парня учишь? Без того нам беды мало да славы худой!
В округе-то всякое болтали. Дед и сам нарочно баловал, народ пугал. Да только это за ради них же, чтоб лихо с него на людей не перекинулось...
Пришли они. Братья сразу сробели, а отцу вгорячах и сам Нечистый не страшен, знай орет да палкой грозится. Я зажмурился, трясусь: ну как он драться полезет, а на меня опять чернота нахолонет, не дай Бог!
Тут Дед и говорит ему: эка, мол, удача, что ты сам пожаловал, почтенный! Мне-то до вашего хутора не дойти, ноги плохи, а так и обговорим сразу.
Да велит мне вынести показать, чего делаем. Отец с братьями глаза вылупили, а Дед уж и денюжку вынает: окажи, мол, милость, позволь мальцу в подмастерьях мне помогать, а я уж не поскуплюсь. Уговорились. Отец все едино строжил: якобы я от работы лытаю. Хоть к Деду я иной раз под вечер только налаживался, как всю работу справлю, и ворочался затемно, к Утренней хвале. Мать волновалась: впотьмах-то через болото. Да я привычный, тайком-то допрежь не один год бегал!
Сперва ладилось. Отец прибытку радовался, даже колотить меня перестал. Осенью, как свиней забивали, сам со шкур чешую посшибал, нагреб мне мешок цельный: работай. Я чешую Деду снес и реву сижу: жалко. Люблю я свинок-то, и они меня признают, слухаются. На хуторе, если скотину резали или курицу даже, я сбегал всегда. Невмочь. После мясо жрешь, ажно давишься, да жрать-то охота.
Я реву, а Дед меня по голове гладит, приговаривает ласково. Аж внутре цепенеет... Глядь, он чешую на пол высыпал. Да с другого мешка, что из села принесли. Все смешал, и не разобрать, где со своих, где с чужих...
Зимой я подолгу у Деда гостил. Алтарик поставил - мать велела, даже фигурки освещенные дала, чтоб хвалы Господу возносил, как положено. Да совала тайком то сала, то хлебца - для меня же больше. Эт' я проглот, а Дед и не ест почти: так, кашку-повариху аль грибовницу сварит, да меня же наперед и потчует.
После, как сев начался, забегал урывками, больше по хозяйству помочь. Я и прежде еще огородик на поляне устроил: капуста, брятка. Все Деду подспорье. Ну, и табак его заморский, вонючий, эх... Еще, понятно, человек ходил от перекупщиков: в условленном месте готовую работу забирал да оставлял в уплату денег маленько, крупы; чешую приносил, кожу на шнуры. Дед его в дом-то не пускал, издаля кричал, чего надо. И то: платили-то за работу сущий пустяк. А Дед и тому был рад...
Сам-счастливый тот год выдался. Все довольны, и врать, таиться не надо. Даже нечисть почти не снилась...
А потом отца заело: мало ему. Прослышал, видно, что в городе за чешуйные поделки дорого дают. Ан прибыток тот не про нас, перекупщикам отходит да старосте Ключевскому - без того и не стал бы тут чужанина терпеть. И отцу про то известно. Ан не верит. Думает, хитрит старик, зажимает.
