Клиенты ретушистки — рекламные агентства, фотолаборатории, художественные мастерские, модные журналы, еженедельники, газеты, фармацевты и, конечно, фотографы.

«Всегда отталкиваешься от самого снимка, — говорит ретушистка. Работаешь с бромидом серебра или же добавляешь цвет. Это делается с помощью химикатов. Во время печати снимок теряет в качестве, поэтому нужна ретушь. Всё нужно усилить, достичь более светлых оттенков освещения, сделать темное более темным, а промежуточные оттенки такими, чтобы они лучше смотрелись. Например, на черно-белом снимке ювелирного украшения необходимо добавить побольше света и блеска. Это все равно что лица. Чаще всего вы кажетесь себе менее красивым, когда вас фотографируют, нежели когда вы смотритесь в зеркало. Фотография ничего не прячет. Слишком плоское лицо без особого рельефа щек или скул можно сделать более выразительным. Расположенную чуть ниже бровь или же глаз, который больше другого, можно исправить. Лицо часто ассиметрично, ретушь позволяет сделать рот более четко очерченным, одинаковым с обеих сторон. Веснушки, прыщики или круги под глазами нежелательны для рекламы косметических кремов, поэтому их удаляют. Морщины, образовавшиеся от усталости, следует стереть, но надо быть осторожным по отношению к мимическим морщинам. У самых красивых рук тоже есть недостатки, суставы делают более тонкими, но здесь важно не перестараться. При этом обязательно нужно разбираться в анатомии… При ретуши иногда делают также фотомонтаж: если известный еженедельник решил убрать со снимка кого-то, чье присутствие возле известных людей нежелательно, его сводят химикатами. То есть я хочу сказать, что при помощи средств, стирающих то, что было запечатлено на снимке, можно достичь подлинной белизны. Вернуться к пустому кадру».

Для рекламных агентств, средств информации и других клиентов ретушеры служат тайными агентами, неназываемыми темными исполнителями, великими губителями несовершенства. Ретушистка очищает и украшает реальность. Она немного волшебница: может заставить взлететь стоящие на земле самолеты, заставить вырасти на лысой голове волосы для рекламы лосьонов от выпадения. Она может закрыть открытые глаза и снова открыть закрытые, она может заставить маршировать мертвецов.

Мне приснился странный сон о фотографии убитого юноши, сделанной Мануэлем Альваресом-Браво: я хотел купить ее и внес задаток хранившей его галерее. На фотографии изображен рабочий, павший во время демонстрации 1934 года в Мексике. Ремень все еще блестит на животе белая рубашка расстегнута, кровь, вытекшая изо рта, напоминает кляп, кровь с затылка, стекая вниз, словно образует пылающую шевелюру. Его рука покоится на земле, простертая так, будто он летит.

Я пошел забрать фотографию из галереи: она была уже приготовлена самим Альваресом-Браво, вставлена в картонную рамку и приклеена к ней в нескольких местах с обратной стороны скотчем. Но он покрыл ее сверху некрасивым и плотным листком кальки, вероятно, чтобы защитить, и мне захотелось убрать кальку. Оказалось, что фотография запечатана в очень тесный пластиковый футляр, из которого я едва смог ее вытащить. Я подумал, что вся эта упаковка предназначалась лишь для того, чтобы скрыть некий изъян фотографии, продать некачественный тираж, но я вынул из пластика совершенно иную, весьма банальную фотографию, на который был изображен несколько более плотный, чем тот рабочий, сидящий мужчина с прикрытыми глазами. Смерть была всего лишь ретушью, кровь была нарисована с обратной стороны кальки. А.[20], которая должна была продать мне снимок, от ярости сразу же смяла его, и я хотел расправить его в доказательство мошенничества. Т., сопровождавший меня, сказал: «Ты так запутался из-за этой фотографии, что даже хотел купить ее. И чего теперь ты хочешь с ней делать? Она была прекрасна, тебе не следовало доставать ее из пластикового футляра». Я рассердился на Альвареса-Браво, не из-за того, что он совершил подделку, но из-за того, что он таким образом играл со смертью (продавал мне поддельную смерть, тогда как за эту цену я хотел настоящую)… Когда я проснулся, то вводящий в заблуждение пластик, обманчивая калька показались мне непреложными истинами фотографии: время проявляется в снимках, словно гримаса, оно похищает их, искажает; чарующие и замкнутые, в конце концов, они начинают говорить уже совсем не о том, что было на них изображено.

Чтобы воскрешать в памяти чьи-то лица, у нас есть нечто вроде более или менее непосредственных, более или менее размытых, более или менее выцветших мысленных диапозитивов. Нам кажется, что у нас в голове, прямо за глазами есть некий экран, устройства для подачи диапозитивов, кассеты со снимками, более или менее нам известные, более или менее готовые к работе, и затем кассеты более удаленные, расположенные повыше, куда мы время от времени забираемся, чтобы отыскать диапозитив более древний, позабытый, лицо, незаметно скользящее в сторону, прежде чем упасть в западню, в открытый люк или в огонь, и иногда мы больше не находим диапозитива, у нас есть лишь номер его кассеты, но нужный диапозитив потерялся, мы знаем только его имя, тогда мы пересматриваем все снимки из той же кассеты, которые еще не потеряны, и пытаемся восстановить пожертвованный образ с помощью наложений, сопоставлений, но иногда не появляется ничего существенного, это всего лишь форма носа, похожего на отвратительную накладку, или же одна модуляция голоса, словно ноты полусломанной музыкальной шкатулки, или же только цвет волос, воспоминание об одежде, один неясный запах, всегда призрачный, или же вонь гниения: это всего лишь туманный, расплывчатый и неполный образ, мучительный, потому что требует стольких усилий, молит о своем возвращении к жизни.

Эти снимки представляют собой разновидности неких абстракций, подтверждений существования, расположения или неприязни. Это не доподлинные крупные планы, а как бы крупные планы в их уменьшенном виде, миниатюры, похожие на высушенные кабильские головы. Еще они похожи на дрожание последнего видения, последние отзвуки голоса, звучащие в тишине перед самым наступлением сна.

Я пытаюсь еще раз пересмотреть в своей голове диапозитивы наиболее знакомых, наиболее близких мне кассет: мне кажется, что они всегда будут стоять на своих местах, недвижимо, и, может быть, именно в них находятся самые абстрактные снимки, ибо мне не нужно их передвигать, переделывать, до них рукой подать, вот они, я хотел бы от них избавиться, и я не могу этого сделать: лица моих родителей, лицо Т., лицо Ив., лицо К., лицо М., лицо П., лицо Ф., даже мертвое лицо Б., даже те лица, которые я больше никогда не увижу, все они находятся на разном удалении от меня, и я могу их переложить из одной кассеты в другую, положить их ближе или дальше, ибо мне случается приводить в порядок эти кассеты, и иногда я их выбрасываю, или же скорее они исчезают сами, они уступают, отказываются от дальнейших попыток, отпускают меня, оставляя свободное место, их будто разлагают какие-то другие субстанции. Есть лица, которые я видел только один раз, и те, что неотвратимо от меня отдаляются, несмотря на все мои усилия: вместе с ними я продвигаюсь вперед, пятясь по эскалатору, они слишком тяжелы, похожи на мертвый груз, и я вынужден в тот или иной момент уронить их. Но я пытаюсь узнать, что именно определяет лица самые значимые, какие штрихи их запечатлели: маски это или какое-то свечение.

Самые далекие лица — словно слишком темные или слишком тусклые картинки, которым нужна реставрация, большее время для экспозиции, они восстанавливаются очень долго, и с каждым новым воспоминанием они словно контратипы других контратипов, каждый раз чуть больше удаляются от оригинала. Лица самые близкие, родные определяются уже даже не цветом глаз, очертаниями губ или носа, даже не возрастом, они словно самые важные, необходимые образы, вкрапления, нестираемые пятна.