Есть такие люди, один взгляд которых, когда встречаешься с ними на улице, уже кажется оскорблением; тогда высшим, окончательным оскорблением становится снимок.

Это определяет величину, физический (и мифический) образ уличного фотографа, репортера: он — некий зеркальный шкаф, какой-то здоровяк, который легко может снести встречное оскорбление, стало быть, некий тяжеловес, или же просто слепой, не восприимчивый к боли.

Фотоаппарат — это совершенно автономное небольшое тело с диафрагмой, само умеющее отмерять время ее сжатия и раскрытия, с похожим на своего рода скелет корпусом, однако это увечное тело, его нужно таскать с собой, словно ребенка, оно тяжелое, оно обращает на себя внимание, мы любим его, как болезненного ребенка, который никогда не научится ходить самостоятельно, но которому его недуг позволяет смотреть на мир с сумасшедшей проницательностью.

— Зачем ты делаешь снимки таким мелким и смехотворным аппаратиком? Ладно, пусть это и не «Инстаматик», но ведь не серьезно же! Ты бы мог купить «Лейку».

— Послушай, хоть я и не сам его выбрал, но он мне подходит. Он не тяжелый, запросто помещается в кармане, его можно без проблем пронести туда, где считается неприличным фотографировать. Но больше всего мне нравится в нем как раз то, что он, как ты говоришь, не производит серьезного впечатления. Он не устанавливает с людьми, которых фотографируешь, серьезных, профессиональных, денежных отношений. Он ни к чему не обязывает.

— Ты хочешь сказать, что с его помощью можно жульничать…

— Может, ты и прав. Не знаю, как тебе объяснить, но для меня это еще и вопрос приличий, корректности, морали. Я испытываю отвращение к огромным фотоаппаратам, которые лежат на пузе фотографов, надменно выставляющих кверху свои объективы. Это все равно, что ватные или войлочные накладки в костюмах-трико у танцоров. Потом, обладать большим фотоаппаратом значит тыкать всем в лицо своими деньгами, возможностью купить что угодно, чтобы все таращились, как на похабщину. Понимаешь, меня немного смущают фотографы, которые идут прогуляться по бедным кварталам, беря с собой свой сияющий на свету доспех, словно это не рабочий инструмент, а какое-нибудь невероятное украшение вокруг шеи…

— Ну, уж не тебе читать нам лекции о совестливом отношении к социальным различиям… Подумай лучше о том, что есть люди, которые обладают лишь мастерством и больше ничем, и скрывают этот недостаток, будто некий физический изъян. Можно сказать, что именно они — самые скромные и порядочные.

В ночь с 6 на 7 января 1980 года, возвращаясь в поезде «Моцарт» из Гамбурга, на пути от Страсбурга к Парижу Ф. борется со сном. Напротив него только что сел мужчина в габардине, багажа у того нет, они в купе одни. Ф. думает о своем фотоаппарате, это очень редкая модель «Робот Руаяль 36», которую прошлым летом ему уступил странный тип, когда он доставлял автомобильные запчасти и рабочую одежду в окрестности Гамбурга. И Ф. в поезде думает, что, если он уснет, мужчина в габардине может забрать у него аппарат, он сжимает его подмышкой под кожаной курткой с шерстяной подкладкой, он сопротивляется, но сон охватывает его, и, раздраженный, он все-таки засыпает. Когда он просыпается, напротив него нет никакого человека в габардине, подмышкой пусто, «Робот Руаяль» исчез. Он бежит по поезду, но человек в габардине вдруг оказывается совершенно безликим, невозможно даже сказать, был тот выбрит или со щетиной. По прибытии поезда Ф. подает жалобу и просит выдать ему справку о краже. Он указывает номер аппарата, известный ему наизусть, шесть цифр, выгравированных на черной обшивке корпуса: сто-восемьдесят-три-ноль-пятьдесят-три. Он клянется себе, что однажды отыщет этот аппарат. С тех пор, как его украли, он не мог сделать ни одного снимка. Один его друг говорит, что украденные аппараты из-за трудностей с таможней оседают в комиссионных магазинах Брюсселя или Амстердама. Он покрасил новый фотоаппарат несмываемой синей краской. Ф. отправился в Брюссель, чтобы отыскать «Робот Руаяль». Он сел в ночной поезд вместе с португальскими пассажирами, возвращавшимися в Нидерланды. Поездка длилась шесть часов, тогда как обычно она занимает всего лишь три, но Ф. нравится приезжать в разные города на рассвете, когда ночные рабочие идут выпить по последнему стаканчику пива, прежде чем лечь спать. Дул сильный ветер; несмотря на раннюю весну, было холодно. В кафе на Южном вокзале женщина с распухшими после сна веками тихо ласкала волосы своего мужчины пальцами с ярко-красным маникюром. Музыкальный автомат не работал. Весь день Ф. шагал по улицам, побывал во всех комиссионных фотомагазинах, спрашивал у торговцев, не предлагали ли им модель «Робот Руаяль 36». Он еще думал, что отыщет его, он верил в это. В Брюсселе он сделал лишь одну фотографию синим аппаратом: крест, нарисованный на верху стены возле шоссе. Спать он не ложился, вечером он уехал[13].

Угроза все время появляется из одного и того же окна, из окна, в котором этот человек по субботам и воскресеньям неизменно следит за мной, слушая свой маленький радиоприемник: сейчас еще утро, и человек должен быть на работе, но внезапно створка окна поворачивается и за ней появляется что-то вроде красного полога (не знаю, как описать его очертания: самолет, улитка, еж? все это совершенно разные вещи, но, тем не менее, мне кажется, все они как-то определяют появившийся в окне предмет), который кто-то держит внизу на леске, начинающей выписывать пируэты, словно за окном находится какая-то управляемая на расстоянии игрушка. Вдруг к левому краю створки цепляется рука, чтобы как бы предотвратить это движение в воздухе, не видно никакого лица, однако это появление по-настоящему пугает меня, хотя на вид в нем нет ничего необычного. Может быть, так происходит из-за того, что все это словно ожившая фотография, из-за вечного крена, раздрая между самим миром и тем, каким он открывается нам: то, что я видел на расстоянии из моего окна, тот угол зрения, который делал все эти движения словно бы нереальными, радуя человека, их совершавшего, — все это было словно самой фотографией. С другой стороны, со стороны реальности (самого действия, а не того, как оно выглядело), это была всего лишь женщина, которая мыла стекла…

Теперь, каждый раз, вернувшись с работы и поцеловав жену и детей, мужчина на миг выходит на балкон, чтобы убедиться, что я здесь, и улыбается мне. Но это уже не оживший снимок, а какой-то роман.

Действие должно происходить в одном из демонстрационных залов статического электричества во Дворце Открытий. Ученый — лысый мужчина в белом халате и маленьких круглых очках со стальной оправой — должен сидеть в зарешеченной кабине за пультом управления, двигая рычаги и нажимая на кнопки, с помощью которых в потрескивающих и сверкающих трубках вспыхивают молнии. Колесо подает статическое электричество на круглое металлическое основание, на которое заставили подняться обнаженного юношу выбранного по росту и из-за густых сухих волос, которые внезапно образуют вокруг его головы стоящий дыбом, трепещущий ореол. Все его существо и взгляд сверкающих глаз тоже устремлены вверх. На нем оставили коротенькие носки, едва закрывающие лодыжки, чтобы они защищали его от холода круглой пластины или же незаметного нагревания металла (к тому же нейлон, из которого сделаны носки, лучший проводник тока, нежели, к примеру, копыта). Далее один из ассистентов ученого подает юноше небольшой стальной кинжал, и точно такой же стилет подает второму юноше, его ровеснику, который, в отличие от первого, одет; ассистент приказывает им махать кинжалами, как будто они сражаются. Тогда, разбрасывая искры, начинает бить ток, образуя тонкую прерывистую голубую нить, исходящую то от одного, то от другого тела… Ученый по-прежнему остается пленником своей клетки.