— Как же? Есть и про наш:

Слава фло–о–ту на–шему

Тихоо–о–кеанскому! — пропел я, чем вызвал громкий смех.

— Ну, под такую песню только маршировать! Ать — два! Ать–два! — взмахнула руками самая симпатичная и самая бойкая.

— Между прочим, меня Людмила Прокопьевна зовут. А вас, мы уже знаем — Геннадием. Нам по пути, морячок. Проводите? — И не дожидаясь ответа, цепко подхватила меня под руку, потянула за собой. Остальные девицы нехотя отстали, и скоро позади нас поплыла в морозной тишине песня:

Мы шли по ночной, выбеленной снегом улице под заливистый собачий лай и звонкие переборы гармони. Какой–то разбитной гармонист лихо наяривал на ней, громко напевая:

Мои ноги задубели. В тонких носках пальцы застыли и не шевелились. Я мужественно терпел их окоченелость, незаметно постукивая нога об ногу. Недавний выпускник школы, я стеснялся учителей, а тут ещё и под руку в темноте идти. Не представляю, как целоваться и обниматься с ней! Но Людмила Прокопьевна всё теснее прижималась ко мне, и прислонясь спиной к какому–то шаткому забору, привлекла меня к себе и захватила мои губы своими. От неё пахло пудрой, дешёвыми духами и кислятиной плохо выделанного лисьего воротника. Я обхватил гибкое, податливое тело «училки», рывками расстёгивая на ней пальто, не давая себе отчёта в том, что буду делать дальше, стоя по щиколотку в снегу у ветхого забора.

— Погоди, не горячись, — придержала Людмила Прокопьевна мою руку, ищущую под пальто подходы под юбку. — Пойдём в школу, там тепло, — не противясь моим настойчивым тисканьям, сказала она. — Сторожиха тётя Маша всю ночь печи топит.

Две замёрзшие кочерыжки постучали в дверь школы. Пожилая женщина с недовязанной варежкой и спицами в худых, скрюченных руках отодвинула засов.

— Идите в шестой «А». Там печь ещё не остыла, — проскрипела старуха, задвигая за нами засов.

Людмила Прокопьевна преподавала английский язык. В классе было темно и жарко. Блики луны, отражаясь в оконных стёклах, высвечивали неясные лица на портретах английских классиков.

— Раздевайся, так скорее согреешься, — снимая с меня бушлат и запихивая мои ладони себе под блузку, прошептала «англичанка».

— Давай руки сюда… Ой, какие холодные!

Тёплые тугие выпуклости бросили меня в жар. «Англичанка», обхватив меня и медленно валясь на стол, увлекала за собой и меня. Посыпались на пол карандаши, чернильницы, тетради, учебники. Забренчали стёкла в окнах. Смутные физиономии с расплющенными носами прилипли к ним. Бледный луч фонарика, недолго поблуждав по классу, жёлтым пятном задрыгался на столе. Мы соскочили с него словно ошпаренные кипятком. За окнами смех, крики, улюлюканье.

— Вот недоноски… Пошли отсюда… Теперь не отвяжутся…

Вышли на зимнюю холодрыгу. Похохатывание, визги, улюлюканье деревенской шпаны откуда–то из темноты подтверждали слова «англичанки»: за нами следили. Мы договорились встретиться днём в учительской. Я проводил Людмилу Прокопьевну до избёнки, где она снимала угол у некоей бабы Дуси, и опрометью бросился домой, в полном смысле не чувствуя ног под собой. Возле дома дяди Пети Демидка увидел сидящую на изгороди Тоню. Девушка явно ждала моего возвращения с неудавшегося провожания Людмилы Прокопьевны. О моём ночном похождении с учительницей английского языка ей, конечно, стало известно: «сарафанное радио» в деревне работает чётко. Пробежать мимо Тони — дело дохлое. Замедлил шаг, соображая, как быть, что говорить: столько не виделись!

— Что так быстро, моряк с печки бряк? — залилась Тоня знакомым смехом–колокольчиком, приятно встрепенувшим сердце. Оно взволновано забилось: как–никак, первая любовь! Удивительная девушка! Ни одного упрёка, ни одного глупого вопроса! Обняла, ласково прошептала:

— Милый Генка… Я тебя так ждала, так ждала…

Мы стояли в сенях расстёгнутые, погрузив руки друг другу под одежду. Я целовал её глаза, губы, волосы, млея от счастья.

— Пошли в мою комнатушку. Хозяева спят, — прошептала Тоня, готовая на всё.

Осторожно прокрались в прихожую. Разулись и на цыпочках, как тени, проскользнули на кухню. Там потрескивали дрова в печке. Свет от раскалённой докрасна плиты падал через дверной проём на деревянную хозяйскую кровать в горнице. Оттуда слышалось сопенье.

— Спят, — прислушавшись к храпу, шепнула Тоня. — Иди за мной.

Полногрудая толстая баба, нагишом, в накинутой на плечи простыне, кряхтя, прошкандыбала в кухню к ведру с колодезной водой. Погремела ковшиком, напилась, и белым привидением, покашливая, охая, закачалась обратно в постель.

— Тонька, лягай со мной спать. Петька, стервец, спьяну в твою кровать завалился. Не поднять его…

Петька — её муж, дядя Петя Демидок, друг детства моего отца. Участник войны, вернувшийся с неё на деревяшке. Поговаривали в Боровлянке: «Петро на хронте самострел учинил». Это не доказано, зачем наговаривать на человека? Дядя Петя — добрый, весёлый балагур, хороший мужик. Похрапывает себе преспокойно на кровати Тони, улегшись на её перину. А мог бы и я понежиться на той перине. Эх, дядя Петя! Какую ты мне свинью подложил! Вместо целований на кухне миловался бы я сейчас с Тоней на мягкой перине, набитой нежным гусиным пухом…

— Тонька! — пробурчала хозяйка, почёсывая голый живот. — Чавой–то лесников сын, што на подводе в армии служит, с вечору с одноёй шухарил? Таперича с другой волындаетца… А и то скажу: с Людкой тоёй, с училкой аглицкой, никто всурьёз гулять не станет. Блудливая кошка. Вот приедет Валентин с курсов трактористов, задерёт ей подол да всыплет как следоват… А ты, покудова дрова горят, побалакай с кавалером энтим.

Мы стояли в углу за домотканной шторой. Дрова прогорели. В лунном блекло–призрачном свете на деревянной кровати маячила фигура старухи.

— Тонька, надоело мне моргалками лупать, тебя дожидаючи. Дрыхнуть пора, — зевая, недовольно проворчала из темноты хозяйка. — От стенки лягай. Мне средь ночи вставать, стельну корову смотреть.

Я уходил от Тони, ругая деревенских суразят–подсматривальщиков, толстую бабу–демидчиху, дядю Петю Демидка. И так, перебирая всех по очереди и без разбору, доплёлся до родимого дома. Тихо, стараясь никого не разбудить, вошёл. Но и здесь не спали. Огонёк отцовой папиросы краснел в спальне. Мать озабоченно проговорила:

— На припечке борщ в чугуне. Молоко свежее в кринке. Творог, сметана в чашке. Оладьи в сковороде… И чего тебя угораздило за училкой волочиться? Со всеми шоферами перетаскалась. С Боксгорном путается. Из армии Валентин недавно пришёл. В стройбате служил. На курсы трактористов в «Сельхозтехнику» уехал. Она и рада–радёшенька тебе на шею броситься. А Тонька, поди, все глазыньки проглядела, на заборе тебя дожидаючи…

Отец был другого мнения.

— Ничего, сынка, для счёту пойдёт…

— Однако, бабское радио у вас исправно работает, — удивлённый информированностью матери, — ответил я. — На одном конце деревни чихнули, на другом слышно. — И когда успели обо всём узнать?

Ужинать я не стал. Выпил молока и по привычке, аккуратно сложив форму, лёг в разостланную на полу постель. Эх, дядя Петя, дядя Петя… Всю малину ты мне испортил.

…Приятные видения сорокатрёхлетней давности улетучились, как лёгкий дымок потухающего костра. Их загасила боль нарывающих пальцев. Горящие адским огнём они опять не давали покоя. Нестерпимое жжение вытеснило из сознания всё, кроме мучительной боли. Я порылся в рюкзаке, достал аптечку, лихорадочно проглотил новую порцию пенталгина. Запил таблетку ликёром, и выключив фонарь, зарылся в постель. Мелкий дождик, накрапывая, шуршал по тенту палатки. Лёгкий ветерок шелестел наброшенной на неё целлофановой плёнкой. В темноте чёрной, непроглядной ночи потонул пустынный островок, омываемый шумящей в двух шагах могучей рекой.