— Четвёртая рота! Закончить помывку и стирку! Выходи строиться! Вот я вас, преступнички!
— Старый пень! Куда гонит?
— Ещё полчаса положено мыться нашей роте, а он уже выгоняет из бани, — возмущаются курсанты.
Мы с Петрухой знаем, почему Загнибородин так раздухарился. Помалкиваем. Сопим в две дырочки, посмеиваемся втихомолку.
А мичман пуще прежнего лютует. Рвёт и мечет. Распаляется:
— Ишь, чего удумалы, бисовы дети! Обрез с грязными ополосками мени подставляты! Ну, я вам покажу кузькину мать! Уместо увольнения в воскресенье гальюны будете драить, порядок у роте робыть будете!
Когда Загнибородин сильно распалялся, то с украинского переходил на русский и крыл нас семиэтажными ругательствами.
— Мать вашу! В акулью печёнку, в китову селезёнку! В рыло свинячье, в ухо телячье! В нос собачий, в хвост поросячий!
Далее следовали боцманские выражения, не поддающиеся нормативной лексике и литературной обработке.
Под непечатные пожелания мы возвращались из бани в задубевших робах, с вещмешками, полными мокрого белья. Поджав зябнувшие руки в рукава шинелей, торопились поскорее в роту. Может, удастся еще часик вздремнуть, согреться под одеялом. Не тут–то было!
— Правое плечо вперёд! — командует старшина роты. — На стройку шагом марш! Взять у кажную руку по кирпичу!
Принесли, сложили. Ещё штабелёк вырос на спортплощадке. На обрамление цветочной клумбы хватит! Или на домик пана Тыквы!
— Ну, мичман! Ну, строитель хренов! Задолбал кирпичами!
— Что ему ещё отмочить этакое оригинальное? — задумчиво чесали затылки курсанты. Придумали…
Была у Загнибородина выработанная годами привычка: начинать бритьё минут за десять до утреннего построения. Поглядывая на часы, бывший лихой боцман–подводник тщательно елозил по лицу старенькой электробритвой.
В восемь ноль–ноль, тика в тику, в роту войдёт командир.
За минуту до прихода Минкина жужжание в баталерке прекращается. Мичман сдёргивает с вешалки фуражку, шинель, торопливо надевает. На ходу застёгивая пуговицы, выбегает навстречу с докладом.
И вот он, командир. Минута в минуту. В мороз. В метель. В зной. В дождь. Пунктуален как кремлёвский гвардеец, заступающий на пост у Мавзолея! Точен как корабельный хронометр!
— Равняйсь! Смир–рно! Равнение на — с–с–редину!
— Товарищ капитан третьего ранга! Во время вашего отсутствия в роте происшествий не случилось. Старшина роты мичман Загнибородин.
Командир здоровается с личным составом роты.
— Здравствуйте, товарищи курсанты!
— Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга!
Со стороны звучит примерно так:
— Здра жлам тащ кап треть ранг!
Что больше похоже на сплошное: «Гав, гав, гав…».
И так каждое утро. Но однажды…
Подловили курсанты момент, когда Загнибородин отлучился из баталерки. Сняли шинель и на мичманские погоны прикололи большие звёзды старшего офицера. По три вдоль жёлтых широких галунов. Свернули шинель внутрь, подкладом наружу, и на место повешали. Сами — шасть за дверь. Ботиночки чистят, к утреннему осмотру готовятся. Деловые ребята!
Приходит мичман. Электробритву в розетку втыкает, жужжит как обычно. На часы посматривает: пора!
— Рота! Становись! — кричит. Электробритву из розетки — дёрг! Фуражку на голову, шинелишку на худую фигуру, пальцы по пуговкам бегут. Ладонь ребром к околышу — «краб» на месте! А вот и командир! Хоть куранты по нему сверяй!
— Равняйсь! Смирно! Равнение на — средину!
Рука у козырька, строевым шагом навстречу. На погонах звёзды большие сверкают. Ну, вылитый адмирал! Пузеню бы побольше, да ряшку помордастее… А так, ничего, похож!
Командир роты Минкин от удивления глазами мырг–мырг. Рот раскрыл. Здороваться с нами не стал.
— Как вам не стыдно? — говорит. — Над пожилым человеком насмехаться… Над геройским боцманом прославленной Краснознамённой «Щуки»… Совесть у вас есть, обалдуи?
Да нам–то? Те, кто в первой шеренге себя щипают, чтобы не расколоться с трудом сдерживаемым смехом. Те, кто во второй, губы прикусывают, за спины товарищей прячутся. Угар полный!
Начальник 51‑го учебного отряда подплава контр–адмирал Сухомлинов был закадычным другом нашего мичмана. Два старых морских волка вместе начинали морячить юнгами Северного флота. Ещё до войны мальчишками–сиротами пришли в подплав. Помогали краснофлотцам подкатывать торпеды, мины, набрасывать на кнехты швартовы, подавать сигналы семафором, подметать пирсы, очищать от ржавчины борта подводной лодки. Много ещё чего помогали эти двое юнцов в ладно подогнанной матросской форме.
И вот судьба свела вместе старых друзей–приятелей, ветеранов–подводников, бок о бок прошедших смертельно–страшную войну на море.
Частенько вечером в субботу дневальный по роте, завидев расшитый золотом адмиральский мундир, перепуганно орал:
— Смирно!
Адмирал, сутулясь, входил, небрежно, будто нехотя козырял, типа: «Да отвяжись ты… Раскричался тут…». И буркнув: «Вольно…», проходил в баталерку, где его поджидал мичман Загнибородин. Адмирал выставлял бутылку армянского коньяка, разворачивал обёртку шоколадной плитки и доставал из кармана тужурки лимон. Корешки тихо и мирно беседовали, а мы сновали у двери баталерки, стараясь не пропустить важный момент встречи боевых друзей–военморов. По мере того, как осушался «Арарат», голоса закадычных корешков становились громче и резче. И вот он, момент!
— Помнишь, как ты в боевом походе аварийную захлопку вовремя не закрыл?
Это Сухомлинов.
— Мовчи, салага! Я на три дни раньше в подплав придэ!
Это Загнибородин.
— Ну, и что? Да ты переборку от подволока отличить не мог, всё путался. Старпом кричит: «К подволоку раздвижной упор подставляй!». А ты его на переборку крепишь. В отсеке темнотища, воздух гремит, вода хлещет…
Это опять Сухомлинов.
— А ты, салажонок! Зелэный як три рубли! Брось на клумбу — до жовтня никто не побачит. Будэшь лежать, покель трава не посохне… На мени бушлат шили, а тоби в проекте нема було…
Это опять Загнибородин.
Разошлись корешки не на шутку. Крепко перебрали. Коньяком не обошлись. Мичман заначку — «Столичную» из шкафа достал. Заметно, что ветераны вторую бутылку уговорили. Разбушевались.
— Как… со старшим по званию… разговариваешь… мичман? — икая, кричит контр–адмирал Сухомлинов. — Смирно!
Грохот опрокинутого стула, падающего тела, звон пустой бутылки. Несколько минут тишины. Негромкая бессвязная речь. Дверь открывается. Из баталерки, поддерживая друг друга, выбираются еле стоящие на ногах ветераны–подводники, герои торпедных атак в холодном, штормовом Баренцевом море.
Служебная адмиральская «Волга» увозит корешков домой, к верным жёнам–морячкам, сварливым ворчуньям с одинаково несносным характером, вечно не понимающим, что значит флотская дружба.
А мы, довольные, что мичман не остался ночевать в роте и не будет «хвотограхвировать», обсуждали встречу боевых товарищей, и смеясь, укладывались спать.
Эх, едрёно–солёно море!
А не служил бы я на флоте, кабы не было смешно!
Марш — бросок, компот и парад
12-июня. Вторник.
08.30. Хорошее «Радио России» — мой спутник, собеседник и добрый товарищ, помогающий скрасить одиночество плавания приятной музыкой и задушевным дружеским словом, напомнило: «Сегодня — День России». Спасибо, друг «Россия»! В однообразных буднях одиночного плавания я как–то совсем забыл об этой знаменательной дате. Но ты держишь меня в курсе событий. И в походе мне не придётся «пускать под откос поезда», как в старом анекдоте про партизан, не ведавших, что война давно окончилась.
Благодаря «Радио России» я не одинок в этой сибирской глуши, вместе со всеми россиянами могу отметить этот праздник. Фляжка с вишнёвым ликёром после вчерашней троицы заметно полегчала. Но в ней ещё булькает и достаточно, чтобы выпить за мою любимую Родину — Россию.
Я отплываю в 09.30 от корявого и толстого ствола огромной ветлы, поваленной бурей, подмытой течением, издали похожей на лежащего исполинского крокодила. Вот так стояла, быть может, сотню–другую лет. Гордая, неприступная, могучая, упираясь в небо раскидистой, кудрявой вершиной. И рухнула, сокрушённая недругами: ветром, водой, обжигающим солнцем, трескучим морозом, огнём лесного пожара. Так бессилен богатырь в борьбе с врагами тайными, хитрыми, бесчестными, коварными, исподволь долго и упорно роющих ему яму.