Выручали книги. В кают–компании «Саратова» довольно приличная библиотека с собранием дореволюционных изданий русских и зарубежных классиков. Пользуясь доверием Юрки, брал в кубрик любой том Мопассана, Гюго, Бальзака, Золя, Стендаля, Чехова, Гоголя, Куприна, Достоевского. Старые книги стояли на полках, прижатые накидными планками для удержания их в штормовую погоду. Корешки дорогих книг блестели позолотой тиснений, к страницам многих из них не прикасались руки читателей. У бывших капитанов, занятых проводкой судна, на чтение времени не хватало. А купцам и другим важным пассажирам «Саратова» за пьяными кутежами не до чтива было. Редко заглядывали в библиотеку и офицеры, прекрасно осведомлённые о её книжном фонде, покрытом мхом «преданья старины глубокой». Произведениями современных авторов библиотека давно не пополнялась.

Однажды, когда я в очередной раз рылся в этом богатом кладезе великих шедевров мировой литературы, раздумывая, взять «Божественную комедию» Данте или «Декамерона» Бокаччо, ко мне подошёл Юрка, хмыкнул:

— И чего тебя развозит на эту мудрёную фигатень? Возьми вон ту, затрёпанную… Внизу, справа… Офицеры её одну и мусолят… Зачитали до дыр. А книга как женщина, — говорят они, — чем сильнее затаскана, тем интереснее.

Я чуть не ляпнул: «Танька Щербакова, дочка адмиральская, тасканная–перетасканная, неужто интереснее стала?».

— На столь веский довод у меня возражений нет, — ответил я. — Хорошая книга и впрямь, как женщина, всегда в ходу и пользуется спросом. Убедил, Юрка. Беру затрёпанную!

— Эрих Мария Ремарк. «Три товарища», — прочёл я затёртую надпись на обложке с оборванным тряпичным переплётом. Груда пожелтевших, разлохмаченных по краям листов. Название книги показалось скушным, детским. На ум сразу пришли асеевские «Васёк Трубачёв и его товарищи» и гайдаровские «Мои товарищи». Но ведь зачитана в лохмотья!

Я начал читать и …

Книга поразила глубиной человеческих чувств, мастерски переданных автором. Она произвела на меня неизгладимое впечатление, на долгие годы оставаясь моим настольным атрибутом. К ней, как к неиссякаемому источнику живительной силы припадал я во время душевных депрессий и переживаний, черпая из неё силы и вдохновение.

И ещё, благодаря Юрке, обрёл я на «Саратове» одного автора, ставшего любимым навсегда: Джека Лондона! Я прочёл «Три товарища» взахлёб и с ещё большим нетерпением проглотил «Мартина Идена», «Морского волка», «Северные рассказы» и подумал: «Как мог я жить без чтения таких замечательных книг?».

Предвижу вполне резонный и давно назревший вопрос: «Что я забыл на «Саратове»? Почему слоняюсь по кораблю, изнывая от скуки и лени? Каким ветром занесло меня, ракетчика, на этот допотопный пассажирский труженик — свидетель морских и политических бурь, на полном серьёзе именуемый плавучей базой субмарин? Угадал? Этот вопрос вам нетерпелось задать.

Я отвечу на него, но не сию минуту.

После вчерашнего проливного дождя, обстановка на реке за ночь переменилась в лучшую сторону, крутые волны превратились в лёгкую рябь, ветер стих и, пока позволяет погода, пора двигаться дальше, в заманчиво–неизвестное Лукоморье.

Сложу в планшет дневник и ручку, надёжно заверну в непромокаемый пакет и засуну в рюкзак.

Над сонной гладью реки плывёт туман, заволакивает прибрежные кусты клочковатыми облачками. В тишине прохладного после сильного дождя утра, стараясь перекуковать одна другую, перекликаются кукушки.

Когда из–за высокого тальника проглянуло солнышко, я выбрался из палатки. Выбрав на берегу подходящее место, умылся из тёмного, глубокого омута, окаймлённого осокой. Недостатка в продуктах не испытывал, но рыбацкая страсть заставила швырнуть в омут короткую мелкоячейную сеть. Так, ради любопытства и забавы: уж больно загадочна его таинственная чернота. Что там в ней? Какие черти водятся?

Собрал все вещи на плот, оглядел привал пристальным взглядом: не забыл ли чего? Начал отвязывать швартовый конец и увидел белеющий в осоке шнур. А сеть?! Пока готовился к отплытию, в неё набилось десятка два жирных, толстых чертенят–окуней. И пятнистая полуметровая щука–ведьмачка, хозяйка водяного чертога. Разевая красную зубастую пасть, она собрала на себя всю сеть. Сильная рыбина била хвостом, отчаянно трепыхалась, стремясь вырваться, пока освобождал её из нитяных пут. Как тут не вспомнишь сказку про Емелю.

— Плыви, дорогуша, авось, пособишь когда–нибудь по–щучьему велению, по моему хотению, — размахнувшись, бросил я щуку обратно в заливчик, где едва не пришёл конец моим лишениям и невзгодам, надеждам и разочарованиям, радостям и бедам. Чудесным избавлением от утопления я обязан своему Ангелу–хранителю, по милости Божьей возвернувшему меня на твердь земную. Ощущая под ногами её незыблемость, совсем не страшной, а мирной и спокойной кажется поутру играющая бликами рябь протоки, медленно и тихо, но неудержимо и властно несущей воды в Обь. Обругивая себя за бесцельную рыбалку, с трудом выпутывая ненужную мне рыбу и швыряя окуней одного за другим обратно в воду, я лишь мельком поглядывал на предательский заливчик, из трясины которого в буквальном смысле еле унёс вечером ноги. Плохое быстро забывается, обошлось — и ладно, как так и надо, словно и не было вчерашних истеричных слёз, воплей и рыданий под ливневым дождём с раскатами грома и ослепительными вспышками молний. Но вот спасительная валёжина, борозды в жёлтой тине от моих ползаний и куча мокрой, грязной одежды, сложенной на плоту для стирки — следы неприятного происшествия. Не здесь, стало быть, последнее пристанище плота–катамарана «Дик» и странствующего отшельника, плывущего в Никуда. Не здесь кончается его река–жизнь. Что ж… Плывём дальше. Боже, милостив буди мне грешному мытарю. Кланяюсь низко за избавление от утопления в этом предательском иле.

Ещё в сеть поймались две небольшие стерлядки. Им не повезло: отпускать их я не стал, потому что уха из них необыкновенно вкусна. Поневоле Демьяна вспомнишь из басни Крылова. Наверно, на реке я заелся: окуни и щуки для меня уже не рыба, поэтому осетровые представители доисторической эпохи оказались в ведре с водой.

Подлетели утки, плюхнулись почти рядом с плотом. Я затаился, не шевелясь, и они принялись отряхиваться, нырять, разбрасывая вокруг себя сверкающие брызги. Фиолетово–зелёные зеркальца оперений отливали металлическим блеском, сияли радужным цветом.

Парабель, изобилующая поворотами, вильнула в обратную сторону. Скоро я огибал вчерашнюю купель, стараясь не думать о вчерашнем происшествии, чуть было не ставшим последним эпизодом одиночного плавания по жизни–реке, о панических эмоциях, вызванных смертельным страхом, бурной грозой и шумящей в темноте рекой.

На правом берегу показалась неказистая охотничья изба. Из неё вышли трое. Камуфляжные кепки, штаны и куртки. У каждого в руках бинокль. Лупятся на меня. Вода хорошо доносит приглушенные растоянием голоса:

— Федька, смотри! Опять этот мужик плывёт! Мы его в Колпашево видели…

— Во даёт! Упорный! Дней десять назад я его у Могочина обошёл… И уже здесь! И куда его хрен несёт? Наводнение кругом… За Каргаском и берегов не видать…

— Настырный, видать… А что ему наводнение? На плоту переждёт… В июле вода на спад пойдёт.

Их голоса ещё раздаются, но уже тихо и не разборчиво. Одно ясно: случайные свидетели моего плавания прояснили в какой–то степени навигационную обстановку, ожидающую меня за Каргаском: в июле вода на спад пойдёт. Залитые луга, леса, водная гладь с верхушками деревьев и кустов, уходящая за горизонт. Недвижимая, застойная вода там, где в июле замычат коровы, затрещат сенокосилки, встанут стога сена. Бурная, штормовая на фарватере, где гуляют высокие волны, грозя растрепать «Дика», где идут буксиры с баржами, грозя раздавить «Дика».

Ладно, будем посмотреть… А пока где–то слева близка автотрасса Томск — Каргасок. Слышен гул автомобилей. На западе, вдали, краснеет вышка теле–радио–ретранслятора.