Солнечно. Жарко. Бесконечное кукушечье кукование. Курлыканье журавлей. Чистый, прозрачный воздух над ещё не изгаженной рекой Парабелью.

Впереди плота движется что–то странное, непонятное: водную гладь, затенённую густым лозняком, рассекает мохнатый шарик, оставляя позади стреловидный след. Вот проплыл перед самым носом «Дика» и вдруг с шумом и кучей брызг вымахнул на упавшее в воду дерево, тотчас превратившись в речную красавицу–норку. Это её голову принял я за шарик. Пловчиха отряхнулась и начала прилизываться как обычная кошка. Усы её топорщились, глаза блестели. Миролюбивый, спокойный вид прихорашивающейся норки ничем не выдавал в ней хищного, ловкого зверька.

12.45. Справа, на зелёной равнине, затопленной неглубокой — по щиколотку — водой, лежит огромный ржавый остов буксира — всё, что осталось от судна. Каким штормом его занесло сюда?

17.00. Подхожу к высокому обрывистому яру левого берега. Вижу село. Это Пашня. Далее, согласно карте, Геодезическая.

Мимо пронёсся модный камуфлированный катер с мотором «Судзуки». С него прокричали:

— Желаем всех благ! Передадим привет!

Кто, кому, от кого собирается передать привет, я не понял. Благожелатели одеты под цвет катера: в камуфляж. Рыбинспекторы, наверно. Они дали по газам, и быстро стихающий по мере удаления рёв «Судзуки» скоро затих за излучиной реки, а мой плот ещё с минуту бултыхался и раскачивался на волнах, поднятых скоростной посудиной.

Иду краем яра. Ели и кедры дремучей стеной возвышаются над ним. Но через полчаса хода редеют, выказывая чёрные избы. Лают собаки. Мычат телята. Под изгородью копошатся куры. Спутанная лошадь, отгоняя хвостом надоедливых комаров, пасётся на лугу.

— Подруливай, мореплаватель, — приветственно машут с моторной лодки, стоящей под берегом.

Да и то пора отдохнуть, пройтись по твёрдой земле. Пообщаться с аборигенами. Купить хлеба. Запастись колодезной водой.

Подгребаюсь к лодке, швартуюсь и перебираюсь к дружелюбным незнакомцам. Улыбаются, руки тянут:

— Першин Василий Степанович…

— Бубенчиков Виктор Павлович…

Оба приятеля — каргасокцы, заядлые охотники–медвежатники.

Я вовремя подоспел: застолье на моторке в аккурат начиналось. Василий Степанович откупоривал бутылку водки. Виктор Павлович нарезал чушь — строганину из кострюка–осетра.

— Накатишь? — подавая почти полный стакан водки, спросил меня Василий Степанович.

— Накачу, — в тон ответил я. Хряпнул, не дыша, закусил, не спеша. К беседе мужиков прислушался. Говорили о медвежьей охоте.

— Прошлой осенью, веришь, повадились косолапые к нам на огороды, — обратясь ко мне, начал рассказывать Василий Степанович. — Семь медведей завалил… А что оставалось делать? Не гонять же их оглоблей!? Здесь их прорва развелось. Шастают по берегу…

Недолго погостевал я в лодке приветливых каргасокцев. Вечерело. Да и ветер свежел. Пополнив запас воды из родника, приготовился в путь.

— Держи, сегодня куплен, — подал мне пару буханок хлеба Василий Степанович. — Приезжай зимой в Каргасок. На охоту на вертолёте полетим, — пригласил он.

— На берлогу сходим… приезжай, а? — просительно сказал Виктор Павлович.

Мы прощались, словно сто лет знакомы. Не забыв снабдить меня своими адресами и телефонами, приятели–охотники оттолкнули мой плот–катамаран от борта моторки. Течение подхватило «Дика», увлекло за собой. До чего хороший, отзывчивый, душевный народ приобские томичи–северяне! Последнее готовы отдать незнакомцу!

Любуясь вечерней зарёй на Парабели, я прозевал узенькую протоку, ведущую в Каргасок кратчайшим путём. Пришлось делать крюк и всю ночь пилить устьем реки, уходящим к Оби намного правее. Досадная промашка обошлась мне в десять бессонных часов на плоту, в сорок лишних километров. Тихая, нудящая комарами, последняя парабельская ночь показалась нескончаемой.

Чего не передумаешь в одиночном плавании, сидя на медленно плывущем плоту… Кстати, я обещал рассказать, как во время флотской службы оказался на плавбазе «Саратов».

А было так…

Перед выходом в Тихий океан на боевое дежурство сто тридцать шестая стояла у пирса посёлка Советский. Населённого пункта с таким названием на географических картах того времени не найдёте. Не знаю, как сейчас, но в те годы оцеплялся он батальоном солдат караульной службы. Не только человек не пройдёт — мышь не пробежит незамеченной. Ночами, в свете прожекторов на длинный пирс заезжал тягач с ракетой на платформе. Портальным краном грозная красавица поднималась на стропах вверх и плавно опускалась в шахту подводной лодки. Затем ещё две. И никого вокруг. С одной стороны море. С другой — пустынный берег, портальный кран на нём. Безлюдный пирс. Ни строений, ни огней. Чёрная ночь вокруг и несколько подводников на верхней надстройке, приглушённо разговаривая, возятся у раскрытых ракетных шахт.

В одну из таких скрытных ночей на пирс въехал заправщик с ракетным топливом. На время похода оно закачивалось в резервуары, расположенные в надстройке, и в целях безопасности хранилось отдельно от ракеты. Лишь перед стартом горючее переливалось в её баки. Убирая заправочные шланги, я пренебрёг наставлениями инструкции, брался за шланги незащищёнными руками. По привычке полез в карман, сунул руку мимо него — такова особеннось флотских брюк, на которых спереди вместо ширинки откидной клапан. Вместо кармана нередко попадаешь рукой под клапан, на голое тело. Так и случилось у меня во время заправки ракеты горючим. Как часто бывает — в самый неподходящий момент зачесалось между ног. Хоть умри, но почеши! Скоро сильнее захотелось почесать. Повторил процедуру с большим рвением. Чувствуя жжение и нестерпимый зуд, сучил ногами и, не в состоянии терпеть, спустился в лодку, пулей влетел на свой боевой пост. Снял штаны и обомлел:

— Петруха, глянь–кось, — позвал я друга.

— Ни фига себе! — присвистнул Молчанов. Ты где так умудрился?

— От горючки это… Перчатки резиновые не надел, когда шланги убирал. Тушин узнает — убьёт за нарушение техники безопасности…

— К доктору надо, — покачал головой Пётр. — Тут, паря, шутки плохи. Надо сдаваться…

Капитан медицинской службы Ободов, наш корабельный врач, самолично отвёз меня в медсанчасть плавбазы «Саратов». Сто тридцать шестая ушла в тот раз в автономку без меня.

Опухоль, вызванная микрочастицами ядовитого горючего, прошла через несколько дней, чему способствовало пристальное внимание к моей скромной персоне военных врачей и лечение.

Пока сто тридцать шестая охраняла мир у Мидуэя под боком у 7‑го американского флота, ко мне на «Саратов» по мою душу прибыл щеголеватый симпатичный офицер. Назвался командиром БЧ‑2 резервного экипажа старшим лейтенантом Заярным.

— Пойдёшь, моряк, служить ко мне! — весело хлопнул меня по плечу офицер. — Собирай вещички и топай за мной… Катер ждёт.

— А как же сто тридцать шестая? Что скажет Тушин, как вернётся? Что я сбежал от него? — спросил я, понимая, что противиться бесполезно: приказ есть приказ!

— Тушин — мой однокашник по училищу. Уладим с ним этот вопрос. Приказ о твоём переводе в строевой части дивизии уже подписан. Не пожалеешь! Многие рвутся в резервный экипаж. Ни корабля, ни заведования, ни материальной части… Не служба — мёд! Всё! Погнали! Крути педали, моряк!

— Есть, товарищ старший лейтенант, крутить педали, — с кислой миной ответил я. Перспектива быть резервистом не прельщала меня.

— Вот и ладушки, — подбодряюще подмигнул мне Заярный, сам, видимо, очень довольный назначением в резервный экипаж. Поблескивая начищенными хромачами, зазвенел ступенями трапа, выбегая из кубрика на верхнюю палубу. Не зная огорчаться столь неожиданной перемене, или радоваться, я в полном замашательстве последовал за новым командиром.

Но что ни случается — к лучшему. Через пару дней с гитарами, баянами, со всем походным скарбом выгружался резервный экипаж из крытых грузовиков на зелёный луг совхоза «Начикский». На берегу реки поставили палатки. Настелили в них матрацы, подушки, одеяла, сложили чемоданы и вещевые мешки. Неподалеку установили длинный умывальник, полевую кухню, деревянную бочку с красной икрой свежего посола, фляги с молоком, ящики с консервами, печеньем, соками. Ешь, пей вволю! Загорай на солнце!