10.00. Пересёк фарватер, перешёл на правый берег, чему помог ветер, дующий с западной стороны. Течение хорошее. Утки плавают неподалеку рядом с кустами.

13.40. Меня обогнал «БТ‑305». Дал сирену приветствия. В ответ помахал ему белой кепкой. Прошёл встречный «РТ‑800».

На берегу охотничье зимовье. На устье протоки перед створами к дереву прибита табличка: «Чаинский район. Охотничье–рыболовное хозяйство «Козуровское».

15.00. Не удержался против сильного ветра и течения, затащивших меня в бурную протоку. Она, к счастью, скоро кончилась и соединилась с рекой.

15.45. Прошёл какой–то хуторок на правом берегу. Вниз по реке меня обходит «РТ‑725». Жарко. Волны утихомирились.

18.45. Приблизился к знаку «1195». Погода установилась. Ветра нет. Поверхность реки сверкает гладью воды. Очень тихо. Из кучи розовых облаков всё ниже к горизонту опускается солнце. Его медно–красный диск полыхает жаром в пламени заката. Не к буре ли такое умиротворённое затишье?

21.30. Прошёл 1200‑й километр. Знак–отметка стоит на левом берегу. Вниз по реке движется «РТ‑820». Видел бегущую вдоль берега чёрную норку с рыбкой в зубах, зайца, сидящего на бугорке.

22.30. Миновал 1205‑й километр. Пристал к берегу, заросшему густым шиповником. Место — не подходящее для привала, но в сумерках надвигающейся ночи лучшего не сыскать.

Закончился двадцатый день плавания. Подведём итоги. Речная разметка судоходного пути начинается от слияния Бии с Катунью. Новосибирск на 705‑м километре. Отнимаем это число от 1205 и получаем 500. Делим на 20. В ответе — двадцать пять километров, проходимых в сутки. Маловато. Поднажать надо. Такими темпами не только до Крайнего Севера — до ближнего Прииртышья не дойду. Ударят холода, усилятся ветра. А там и до морозов не далеко. Но об этом в спокойный, тёплый вечер не хочется думать. Да и некогда. Вырубаю кусты шиповника, готовлю площадку для костра и палатки. Собираю дрова, разжигаю огонь. Бегаю к реке с ведром за водой, готовлю вечерний чай. Стаскиваю в палатку рюкзаки. Стелю постель. Умываюсь, чищу зубы. Всё это делаю, беспрестанно отмахиваясь веткой от полчищ комаров. Наконец, устало присаживаюсь к костру. Небо звёздное. Мокрый плавник потрескивает в огне, рассыпает искры. Пламя высвечивает палатку, тучи комаров. Спасаюсь от надоедливых кровососов в дыму. Смотрю на огонь и думаю, думаю…

…Мартовским воскресным утром последней школьной весны я чудом не утонул. Прихватив отцово ружьё, вышел на лёд широко разлившейся речки Боровушки. Выслеживая зайцев среди тальниковых кустов, незаметно очутился на русле. Тонкий подтаявший лёд проломился подо мной. Я ухнул в ледяную воду. Вынырнул, ухватился за край льдины, навалился на неё, вползая. Она обломилась. Я окунулся с головой. Бешено шлёпая ладонями по воде, среди обломков льда, я продвигался в полынье, пытаясь выбраться на лёд. Прозрачные тонкие льдины, не выдерживая моего веса, разламывались на части, и всякий рапз я глубоко окунался в ледяную купель. Каким–то невероятным усилием удалось дотянуться до тальниковой ветки, подобраться к толстому стволу и вскарабкаться на него. Сидя на ветвях, я отжал воду из одежды. Штаны, телогрейка, схваченные лёгким мартовским морозцем, тотчас превратились в ледовые доспехи. Сожалея об утопленном ружье, я опрометью бросился бежать в бедную избёнку тётки Лены, отцовой родной сестры. Она приняла меня радушно. Уложила на жарко натопленную русскую печь, напоила горячим чаем с малиной. Нет худа без добра. На этой печи нашёл потрёпанную книжку: «Повесть о разорении Рязани Батыем» в переводе Дмитрия Лихачёва. Пока сушилась одежда, прочитал в этой замечательной летописи о подвиге русского богатыря Евпатия Коловрата.

— Кабы не талина, утонул бы, — признался я тётке Лене.

— Твой Ангел–хранитель спас тебя, — перекрестив меня, с улыбкой вздохнула тётка Лена. — Сейчас свечечку зажжём и Господа возблагодарим. И Духу Святому молитву сотворим.

Тётка Лена подошла к образам, зажгла в лампадке маленькую свечку и, часто осеняя себя крестным знамением, зашептала:

— Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша. Благодарю тя, Господи, за счастливое избавление от погибели племянника моего дорогого, дитя неразумного, грехами непорочного, душой чистого и безвинного.

Давно уж нет её в живых. А я как сейчас ощущаю запах ладанки, подвешенной к божнице, вижу трепетный огонёк тонкой восковой свечи, ласковые руки тётки Лены, прикрывающие меня стареньким полушубком. Надеюсь, святая душа этой добросердечной, набожной женщины обитает в Раю. Иначе, кому ж тогда там быть?!

Весной 1960‑го весь мир гудел о подвиге четверых советских солдат. С далёкого курильского острова шторм унёс в океан самоходную баржу «Т-36» с неисправным двигателем. На борту её без пищи и запаса пресной воды 49 дней и ночей боролись за жизнь младший сержант Асхат Зиганшин, Анатолий Крючковский, Иван Федотов и Филипп Поплавский. Пили ржавый отстой из системы охлаждения, ели зубную пасту и мыло, жевали сапоги и мехи гармошки, поджаренные на машинном масле. Спас их вертолёт с американского авианосца. В Сан—Франциско журналисты донимали наших парней вопросами: «Почему, голодая, они не съели друг друга?», на что те гордо отвечали: «Мы воспитаны советским обществом, где каждый человек — друг, товарищ и брат». Волны оторвали баржу от пирса из–за халатности подвыпивших в январскую ночь четверых приятелей, и если бы их нашли в океане наши моряки, не миновать бы солдатикам военного суда. Находясь на борту авианосца, они знали, что по возвращении в Союз им придётся отвечать за разгильдяйство, но мужественно отвергли предложение американского правительства на политическое убежище. В те годы холодной войны накал военных, экономических, научных и других страстей между двумя ведущими странами мира был особенно велик. Инцидент с баржей «Т-36» пришёлся весьма кстати для разрядки напряжённости. Мэр Сан—Франциско вручил участникам вынужденного плавания ключи от города, а Никита Хрущёв наградил всех четверых орденами Красной Звезды. И хотя в прессе их величали не иначе, как героями, наградили не за стойкость и выдержку, а за то, что не поддались на уговоры остаться в Штатах. А вскоре и песенка модная в ход пошла.

…Что ещё могу припомнить о той последней школьной весне? Обширные поля, распаханные по осени и ещё не просохшие после паводков и дождей…

Журчащие в канавах ручьи…

Разноголосица птиц в колках и перелесках, мимо которых в слякотное майское утро, по раскисшей от моросящих дождей просёлочной дороге я тащился в осточертевшее Вассино. Чапал по грязи, согнувшись под увесистой сумкой со снедью, мечтая о Тоне, о службе на флоте, о мореходке, о дальних странах. Шлёпал тяжёлыми сапогами по лужам, монотонно отматывая в унылой лесостепи свои утомительные километры.

От увесистых, как водолазные боты, кирзачей отлетали ошмётки налипшей соломы. Шагать далеко, времени на романтические мечтания хоть отбавляй. Упершись руками в ремни заплечного мешка, сгорбившись под ним, я медленно брёл, скрадывая долгий путь приятными мыслями. Только бы стать моряком. Приехать в отпуск как Мишка Захаров. Пусть все ахнут. А уж как Тоня обрадуется. Скорее бы школу закончить…

И я прибавлял шагу. Была цель, ради которой в дождь, в мороз, в метель отмеривал шагами двадцать километров туда — в понедельник, с рассветом. И двадцать обратно — в пятницу, поздним вечером. Каждую неделю. Три учебных года. Комья глины, смешанной с пожухлой травой и соломой, навешиваются на подошвы сапог толстыми лепёхами. Обрываются, налепляются снова и нет конца нудному пути в страну знаний со скромным названием «Вассинская средняя школа».