— Где шарился? Люба спит давно… А ты шляешься…

Утром я не смог подняться. Все тело ныло и болело. Перетрудил мышцы, потянул связки непривычно долгой ходьбой. Лишь через два дня пришел в школу. Кривясь, морщась уселся за парту.

Вскоре хозяева попросили меня подыскать новое жильё. Походив по дворам, я перетащился с матрацем и книжками к старикам Южаковым. Халупа их стояла рядом с колхозной пожаркой, где дед Егор, участник русско–японской войны, работал сторожем. Ему было за восемьдесят. Он был высокого роста. Спал на деревянной скрипучей кровати, на разостланной солдатской серой шинели, в которой маршировал по улицам Пекина. Кровать деду была коротка. Старик выкладывал длинные худые ноги на спинку, кряхтел и ворчал на меня:

— Денша, поздно уже, свет гасить пора…

Где и когда спала баба Анна — история умалчивает. Во всяком случае днём старуха возилась с чугунами у печки, а ночью, не шелохнувшись, как кошка у мышиной норки, замирала у окошка. В полной темноте, глубокой ночью, она вполголоса вдруг спрашивала неизвестно кого, продолжая глядеть в окошко:

— И куды он пошёл? К Насте Казаковой? Али к Нюрке?

Надолго замолкала, и можно было подумать, что бабка спит, подперев подбородок кулачком. Вдруг слышались покашливания, скрип лавки. Нет, бабуся бдит, зорко несёт вахту у окошка. Ничто не укроется от её неморгающего ока.

— А вот и Митька воротился, — через час–другой комментировала баба Анна столь примечательный случай. — К Нюрке хромой, однакось, бегал шухариться. Ишь, качатца, идёт…

Я засыпал, просыпался среди ночи. В оконце струился бледный лунный свет. Похрапывал дед Егор, бормоча во сне. Ходики мерно тикали на стене. А бабка всё сидела, подперев рукой голову, тихонько постукивая костяшками пальцев по лавке. Я снова засыпал и опять просыпался от пронзительного кукареканья горластого петуха. Бабка вовсю гремела чугунами у русской печи. Пахло щами, блинами. Под печкой кудахтали куры. Мяучил рыжий ленивый кот.

Моим любимым местом, как и дома, была русская печь. Забирался на неё, задёргивал занавеску и принимался за любимое занятие — чтение. Богатая Вассинская библиотека в полной мере оправдывала своё название. Я набирал там большую стопу книг, затаскивал это богатство на печь и с удовольствием поглощал всё подряд. С одинаковым аппетитом мною пожирались «Занимательная геология», «Генерал Доватор», «Это было под Ровно», «Игра в шашки», «Белая берёза», «Адмирал Нахимов», «Советы домашнему мастеру», «Дон—Кихот», «Последний из могикан», «Морские рассказы», «Записки орнитолога» и прочая мешанина. Читая до поздна, я часто просыпал, опаздывал в школу. Заходила учительница, поднимала с постели.

Иногда у ворот стариковской избёнки взрыхляли снег сани с впряжённой в них гнедой Волгой. Мать, закутанная в тулуп, привозила картошку, мясо, творог, кружки мороженного молока, масло, муку. Спрашивала у бабы Анны:

— Как, бабушка, занимается он уроками?

— Денша — то? Ох, уж заниматца, так заниматца! — качала головой баба Анна. — Все читат и читат… Слезет с печки, отобедат и за книжки приниматца. От уж учёный будет али ишо кто!

Мать, довольная услышанным, поворачивала оглобли обратно в Боровлянку, спокойная за столь прилежного сыночка. А сынок, тем временем, отмачивал номер за номером. Один хлеще другого. Доверяй, но проверяй! И если бы мать заглянула в школу, она узнала бы много интересного о сыне, о его успеваемости и посещаемости.

Я уже рассказывал о моих друзьях детства.

Напомню лишь, что Витёк Медведев поступил в лесной техникум.

Шурка Кульга уехал в Прокопьевск учиться на шахтёра.

Сын директора боровлянского маслозавода Генка Колегов оказался со мной в восьмом классе Вассинской средней школы.

Моя дружба с Генкой Колеговым раздражала моих родителей. Они надеялись, что после окончания семилетки наши дорожки разойдутся. Их мнение разделяли родители Генки Колегова, недовольные его дружбой с сыном лесника. Каково же было разочарование и тех, и других, когда дружки вновь встретились да ещё за одной партой! Но деваться некуда. Ближайшая средняя школа в сельской округе одна. Родителям–недругам ничего не оставалось, как смириться с совместной учёбой двух дружков–приятелей.

Что представляла наша дружба, вызывающая беспокойство родителей, можно судить по таким примерам.

Июньская ночь. Погруженная в темноту спит Боровлянка. Лай собак в тишине, и где–то у речки слышна гармонь. У меня на чердаке звякнула консервная банка. Это Генка Колегов и Шурка Кульга потрясли верёвку, протянутую вниз с чердака. Я тихо спускаюсь, держась за бревенчатые углы. Мы выбираемся за ограду, исчезаем в ночной мгле.

— У дяди Володи Кадникова — вот такие огурцы на грядке, — шёпотом говорит Генка Колегов, раздвигая руки на рыбацкий манер.

— И собаки у него нет, — подбодряет нас Шурка Кульга.

В огороде бывшего колчаковца дядя Володи Кадникова лежим, затаив дыхание, слушаем. Тихо. Спит бывший колчаковец, беды не чует. Ползком подбираемся к огуречной гряде. Вырываем с корнями шуршащие хрупкие плети, на ощупь отыскиваем в них огурцы, запихиваем за пазуху.

Много у дяди Володи огурцов. Но и у нас дома на грядках не меньше. Да только в чужом огороде слаще кажутся. Набираем столько, что рубахи раздуваются как у беременных баб. Впотьмах Шурка задел ногой жестяную ванну. Она загремела. Скрипнула дверь на крыльце. Нас словно ветром сдуло. С перепугу дунули к речке. Упали на траву, отдышались. Пока убегали, половину огурцов растеряли по дороге. Стали их есть, выедая лишь сочную середину. Огрызки собрали, отнесли к дому Кадникова, под ворота высыпали. Такие уверенные, что не узнает он, кто напакостил.

Утро вечера мудренее. Дядя Володя не зря служил в колчаковской армии разведчиком. На рассвете разглядел следы чужих сапог. Измерил их брючным ремнем и прямиком к соседней хибаре, где и застал спящих в одной кровати Шурку и Генку. Подле них две пары сапог, извазюканных в грязи. Приложил ремень к сапогам — сошлись размеры! Ещё несколько раз приложил ремень дядя Володя, но не к сапогам, а к задницам спящих дружков. С воем, с визгом, с воплями повскакали, глаза продрали. Со страху сразу признались. Заныли:

— Прости, дя-я Володь, не будем больше… А-а! А-а! Ой, больно, ой не надо, дядь Володь! Вай–вай–вай… И Генка—Гусак с нами был, — сдали меня с потрохами.

Пришел дядя Володя к нам. Отца моего уважал, не раз обращался к нему за помощью. Отец не отказывал участнику гражданской войны. Говорил:

— Дядя Володя за правое дело воевал…

— Он белогвардеец! Колчаковец! — возражал, бывало, я.

— Много ты знаешь! Погоди, всё возвернётся. Может, ещё и я доживу. А нет, так ты потом вспомнишь мои слова.

Отец дожил. Умер спустя пять лет после разгона Ельциным советской власти и компартии.

Внимательно выслушал отец дядю Володю Кадникова. Широкий офицерский ремень с гвоздя снял. Меня позвал:

— Иди сюда, пионер, всем ребятам пример… Пошто безобразничал в огороде у дяди Володи?

Я сначала отнекивался, но отец велел подойти к зеркалу и посмотреть в него. Вокруг рта, обмусоленного огурцами, у меня белело, а вся физиономия чернела от пыли.

— И ты хочешь провести бывших разведчиков? — потрясая ремнём, спросил отец. И здорово отходил бы меня своей знаменитой фронтовой портупеей, но заступился дядя Володя, отвёл руку отца.

— Не бей пацана, Зиновеич! В компании это он сотворил. Один бы ни в жисть не полез.

Хороший был мужик дядя Володя Кадников! Любил нам, пацанам, всякие белогвардейские истории рассказывать. Про белобандита Яшку Жирова, например.

— Вот зажали большевики Яшку во–он за тем двором, — показывает дядя Володя. Не спеша курнёт, пыхнёт дымком и дальше рассказывает. — Приехали в Боровлянку коммуняки с продразвёрсткой. Хлеб у нас отбирать. Тут Яшка и давай в них палить. За поленницей дров спрятался, оттелява огонь вёл. Из двух наганов поливал. Никак не могли взять его красные комиссары, до нашенского крестьянского хлеба дюже охочие. Красных армейцев много было, а Яшка один с имя сражался. Кончились у него патроны. «Сдавайся!» — крикнули ему. А подходить боялись. Стали в Яшку гранаты бросать. А Яшка ловок был. Ловил те гранаты и назад швырял в большевиков. Так и убёг. А красных много положил, туды их мать…