— Кто будет филонить, опаздывать или прогуливать — будет отчислен из техникума. А тебя, блатного, — ткнул он в меня пальцем, — выгоню в первую очередь.

Это он, конечно, загнул насчет отчисления. Василий Кот так бы ему отчислил! Да откуда мне было знать, что очкарик, выражаясь языком нынешней молодежи, «понты гнул»?

На следующее утро я проснулся под шелест дождя на чердаке избёнки тётки Поли, где спал вместе с двоюродным братом Петькой.

— Спи, рано еще, — зевнул Петька. Натянул на себя рваную дерюгу и засопел. Я последовал его примеру. Руки, ноги еще ныли после вчерашней плицы, которой я перекидывал пшеницу с одной кучи в другую. Лопатить зерно — перебрасывать его с места на место, чтобы уберечь от самовозгорания предстояло весь сентябрь — месяц сельхозработ и удел первокурсников тех лет.

Дождь шуршал по крыше, а я лежал и раздумывал: идти–не идти, вставать–не вставать. На улице зябко, уныло, слякотно. Полежу ещё немного… И заснул опять.

Проснулись мы с Петькой в полдень.

Дождь перестал. Пасмурно, облака по небу плывут. Вдруг меня как огнём ожгло: элеватор! Я должен быть на работе!

В испуге вскочил. «Тебя, блатного, отчислю в первую очередь», — вспомнил язвительные слова очкарика–математика.

— Ай–яй! Проспали! Всё, Петька! Меня отчислили!

И я пошёл в техникум за документами.

Секретарша в учебной части, мало беспокоясь причиной ухода, не вступая в расспросы, отдала мне их.

Я сбежал домой, оставив тётке Поле туго набитые маслом стеклянные банки, сумки с мясом, салом, сахаром, крупой, мукой, картошкой и другими продуктами для моего проживания во время учёбы.

Дома я не сказал правду, сослался на трудный экзамен, на двойку по математике.

Отец долго ругался на Василия Кота.

— Столько лет поил, кормил этого болтуна…Обещал принять пацана в техникум… Ну, всё! Отошла коту масленица! — разорялся отец. А мать сокрушалась о продуктах:

— Столько масла, сметаны, мёда, яиц задарма отвезли! Сахар, мука, сало, мясо — всё пропало! Не забирать же назад у сестры!

А Виктор Медведев, одноклассник и друг детства, успешно окончил техникум и лесную академию.

Выходец из Боровлянки стал доктором исторических наук, профессором университета, научным работником в институте археологии новосибирского Академгородка. Наши с ним дороги с того самого дождливого дня моего ухода из техникума разошлись на полвека. Больше я его не видел. А так хотелось бы встретиться, поговорить, вспомнить мальчишеские мечты.

Судьбе было угодно, чтобы за день до моего ухода самосплавом по Оби, у меня в квартире зазвонил телефон. Да, это был он, Виктор Егорович Медведев!

Звонок из детства через пятьдесят лет!

Договорились встретиться. Вряд ли? Ведь у меня путь в один конец. Но мало ли что… Во всяком случае, Витёк, знай: часто вспоминаю нашу дружбу, помню тебя.

После моего побега из лесного техникума мать усадила меня на телегу и повезла в село Вассино, что в двадцати километрах от Боровлянки. В среднюю школу, в восьмой класс.

Лесничий из меня не получился. Кем быть? Ладно, будущее покажет. Душа рвалась в моряки.

Мать погоняла стройную, тонконогую гнедую, выменянную в соседнем совхозе «МВД» за буланую монголку, сданную на колбасу из–за старости. Отец гордился новой кобылой будёновской породы, грациозной красавицей. Пугливой, резвой, очень послушной в управлении. Чуть потянул повод правой рукой — вправо пошла. Несмотря на бездорожье, кювет, лужи. Слегка тронул левый повод — влево пошла — в грязь, на пахоту, куда угодно. Не знали мы, что такое послушание есть ценнейшее качество лошади для верховой езды.

В память о буланке гнедую тоже назвали Волгой. Мать, понукая лошадь, дёргала то одну вожжу, то другую. Бедное животное послушно поворачивало то влево, то вправо.

— Дура! Вот дура, а не лошадь! — возмущалась мать. — Дороги не видит, что ли? Но-о, слепошарая! И на кой чёрт он поменял буланую на эту дуру?

По той, буланой, я тосковал и плакал украдкой, но разве мог отец считаться с моими чувствами? Ему хотелось выхвальнуться беговой, породистой лошадью, запряжённой в резную кошёвку. Лихо прокатиться по селу с бубенцом на дуге.

Известно, время лечит. Но и полвека спустя я помню каждый мускул низкорослой, упрямой лошадки, её внимательные глаза в оправе длинных ресниц. Коротко остриженную чёрную гриву, мягкие губы.

Однажды, буланая Волга вольно гуляла в паре с агрономовским жеребцом в низине у боровлянского моста. Я приблизился к ней вплотную с намерением надеть узду. Поднял руки к голове лошади, не придав значения прижатым ушам — верному признаку недовольства. Волга вдруг встала на дыбы, поставила мне на грудь передние копыта и резко отпрыгнула в сторону. В какой–то миг я отшатнулся, не почувствовал толчка, но на белой майке остались два четких грязных отпечатка передних копыт. Как я сейчас понимаю, тем взбрыкиванием кобыла выразила протест, недовольство разлучения с жеребцом. Я не понял тогда и никогда не пойму: почему она сдержала удар, лишь коснувшись моей груди? Я близко стоял перед ней, и монголка могла сломать мне ребра, но не сделала этого.

Не буду дальше вспоминать мою любимицу. Слёзы наворачиваются…

Утрату буланки-Волги могу сравнить с гибелью пушистой остроухой собачонки, прибившейся ко мне по весне ещё как только мы приехали в Боровлянку. Пепельно–серый пёсик по сей день стоит в глазах. Он бегал за мной как привязанный. Куда я, туда и он. Ласковый, совсем не злой. Настоящий Дружок: так я его назвал. Недолго играл с ним. Забегаю в сарай, а Дружок мой висит вниз башкой. За ногу заднюю к потолочине привязан. Язык из пасти вывалился. И уж наполовину шкура с него содрана. Рядом отец с ножом в руке. Кровью перепачкан. Папироса в зубах. Щерится довольно:

— Шапка получится — закачайся!

Взвыл я в тоске горестной, в угол за печкой забился. Плакал долго и неутешно.

Столь же горько я давился слезами ещё дважды: когда умерли бультерьер Дик и шар–пей Чак.

Даже дети могут пожаловаться, где болит. Животные страдают молча. А ведь, им так же больно, как и людям. Не обижайте братьев наших меньших. Они такие беззащитные.

В детстве мне много чего довелось прочувствовать, прежде чем изменилось мое восприятие окружающего мира. Будучи мальчишкой, мне всегда хотелось держать дома какую–нибудь живность: птицу, зверюшку.

Поймал в лесу зайчонка. Притащил домой, посадил в ящик. На бутылку с молоком соску надел, сунул зайчонку. Тот пьёт, чмокает взахлёб, соску передними лапками теребит. Отниму бутылку — он лапками барабанит, ещё требует. Обкормил бедолагу. Раздулся он, дышал трудно. Под утро околел.

В дятла из ружья стрелял. Зачем? А спроси! Ранил его, крылышко перебил. В снегу подобрал, домой принёс. Дятел под кровать забился, крыло опустил. Сидит, пригорюнился. И я сижу такой же. Куда мне его теперь? Скоро и дятла постигла участь зайчонка.

Надолго пропала у меня охота в неволе держать зверей и птиц. До той поры, как мои дети стали подрастать, птичек запросили, рыбок, хомячков, собак, кошек. Сейчас во многих семьях держат разных животных.

А тогда, помню, наши деревенские пацаны Шурка и Толька Горячевы над котами издевались. Обольют несчастному хвост бензином и подожгут. Кот с бешеным «мя-я» как даст стрекача! Пацаны со смеху угорают. Доигрались. Один кот с горящим хвостом в чей–то сарай сиганул. А там пакля, солома. Пых! Пламя выше крыши! Сарайки как не бывало!

Собакам эти изверги к хвостам консервные банки привязывали. Те аж дурели от страха. С визгом метались по улице. Пойманным голубям братья Горячевы лапки связывали и отпускали.

Не собираюсь заканчивать главу рассказом о мучителях бессловесных тварей.

Непроходящая боль по четвероногим друзьям, воспоминание о монголке Волге — буланой лошади породы Пржевальского из пустыни Джунгарии, отвлекли меня от темы.

Вернусь мысленно опять к тому осеннему дню, когда гнедая наследница её клички резво бежала по степной дороге, увозя меня в Вассино. Навстречу новой судьбе, новым мечтам и свершениям.