Его размышления прервал телефонный звонок: Звонили из Москвы, из книжного магазина, просили завезти новые книги. Пашкевич пообещал: сейчас же распоряжусь. Набрал номер редакции. Злотник уже был на месте.

— Григорий, привет. Поднимись ко мне.

— Привет, Андрей Иванович. Сейчас буду.

Злотник шел к Пашкевичу с тяжелым чувством. Слово «Григорий» вместо привычного «Гриша» означало разнос, с каждым разом все более жестокий и грубый. То, что он с Татьяной лишь вчера был у них в гостях, ничего не означало — Андрей никогда не путал личные отношения со служебными.

Ох уж эти гости…

Как Григорий и предполагал, вечер закончился скандалом. Слава Богу, что хоть начался он не в машине, не в подъезде, как уже случалось, а дома. Поднявшись в квартиру, Татьяна тут же стала яростно срывать с себя и разбрасывать одежду. Набросив халат, она принялась торопливо высказывать Григорию все, что о нем думает. Из ее истерических выкриков следовало, что он типичный неудачник, бесхребетная и бесхарактерная тряпка, кичащаяся своей интеллигентностью. Что он не умеет ни жить, ни зарабатывать, ни ценить свою жену, которая, не в пример этой стерве Ларисе, еще ни разу не наставила ему рога, хотя возможностей сделать это у нее было предостаточно. Что он тратит деньги на своего сумасшедшего братца, вместо того чтобы купить ей паршивое колечко с брильянтом или сережки — о жемчугах, какие Пашкевич подарил Ларисе, она и не мечтает; такой недотепа не заработает на них и за сто лет. Что это он заел ее молодость, из–за него она раньше времени превратилась в старуху. Не зря покойный папочка был когда–то против их брака, говорил ей, дурище: бойся коровы спереди, коня сзади, а жида со всех сторон, — не послушалась! Вот и получила…

На слове «жид» концерт обычно заканчивался: Татьяна, сообразив, что в пьяном угаре сболтнула лишнее, замолкала, словно ей в горло забили кляп, а Григорий хватал пальто и шапку и уходил из дому, яростно шарахнув дверью. Как бы ни было поздно, какая бы собачья погода ни стояла на дворе, после таких стычек он отправлялся в соседний сквер и бродил по аллеям, задыхаясь от бешенства, а минут через сорок, протрезвевшая Татьяна выбегала из подъезда и громко, не стесняясь случайных прохожих, среди которых могли быть и ее ученики, звала и искала его, а найдя, вымаливала прощение. И Григорий прощал, хотя десятки раз зарекался развестись с этой дрянью, покончить с ней раз и навсегда, и они возвращались домой — ему приходилось поддерживать шатающуюся, обессиленную и зареванную жену. И все это — безобразное, отвратительное — заканчивалось на тахте в его комнате, и Татьяна в такие ночи бывала особенно нежна и ласкова с ним, как в далекой молодости, и Григорий однажды с ужасом понял, что ждет этих скандалов и примирений, которые за ними следуют. Вот если бы еще не запах водочного перегара из ее рта…

В этот раз он не пошел в сквер — на дворе бушевала метель, а простоял около часа у теплой батареи на лестничной площадке между этажами, думая о своей незадачливой жизни. В подъезде было тихо, дом спал, не гремел отключенный лифт — все как в ту злополучную ночь, когда у него угнали машину. Он и впрямь просрал свою белоснежную красавицу «Ауди‑100» — грубое, хамское словцо, которым то и дело допекала его жена, больно ранило душу Гриши Злотника, ни разу за всю свою жизнь не выругавшегося матом, но он понимал, что никакое другое тут не годится. Он всадил в эту роскошную машину дивиденды за целый год каторги в «Афродите», и счастливый оттого, что сбылась его заветная мечта, пригнал с авторынка домой, даже не успев зарегистрировать и поменять транзитные номера. На платной стоянке около дома не было мест, охранник, которому он дал десяток лучших детективов, изданных «Афродитой», клятвенно пообещал, что завтра место будет, и не временное, а постоянное, надо как–то перебиться одну ночь. На радостях Григорий весь вечер катал Татьяну и Аленку по городу, а заночевать решил в машине — хотя там имелось противоугонное устройство, и сирена ревела, как сумасшедшая, стоило лишь прикоснуться к крылу или багажнику, и одновременно блокировался двигатель, рисковать он не собирался.

Вернувшись с прогулки, Григорий поставил машину у подъезда, откинул переднее кресло, включил стереомагнитофон. Уже была осень, ночи стояли прохладные, но Татьяна принесла ему шерстяной плед и термос с горячим чаем. У нее сияли глаза — давно уже Григорий не видел свою жену такой счастливой.

Меняя в магнитофоне кассеты и время от времени прихлебывая чай, он просидел в машине до трех ночи, а потом у него так заурчало в животе, хоть ты криком кричи. Ну и присел бы здесь же, за кустиками, кретин несчастный, ни в одном окне свет уже не горел и во дворе — ни души, только цепочка припаркованных на ночь машин вдоль дорожки. Так нет, неудобно.

Поняв, что до утра ему не выдержать, Григорий вышел из машины, захлопнул дверцу, включил противоугонную систему и быстренько шмыгнул в подъезд. Лифт, как обычно по ночам, не работал, и пока он взобрался на девятый этаж, справил свои дела, вымыл руки и спустился вниз, машины возле подъезда уже не было. И центральный замок не помог, и противоугонная система даже не вякнула, и двигатель не заблокировался. Григорий заметил, что нет и синего «форда», стоявшего неподалеку, и понял, что, похоже, умыкнули машину те самые лихие ребята, у которых он ее купил. Видимо, был у них и запасной ключ, и пульт сигнализации, они выследили его и дождались своего часа. Он вспомнил, что и синий «форд» не раз замечал в зеркале заднего вида, но не придал этому значения — мало ли колымаг бегает по городу. Теперь ищи–свищи, тем более что в бардачке остались все документы.

Потрясенный случившимся, он, конечно, позвонил в милицию. Но прошло больше двух месяцев, и никакой надежды на то, что машину найдут, у Григория не осталось.

…Где–то через час Татьяна, протрезвевшая, зареванная и полная раскаяния, как обычно, выбежала из квартиры искать его, и они снова помирились и, вернувшись домой, до утра выясняли отношения. Холодное: «Григорий, привет! Поднимись ко мне!» — было для него сейчас как удар ногой в пах, даже в животе заныло от боли.

Григорий уже давно перестал думать об Андрее как об университетском приятеле. Он видел: чем богаче становится Пашкевич, тем скупее и жестче, тем больше презирает тех, кто, в сущности, создает его богатство. Кажется, авантюра с коттеджами убедила в этом и Володю, который вдруг поверил в него, хотя уже давно знал, видел, что Андрей бесцеремонно обманывает их. А ведь сколько гадостей во имя этой веры наделал Шевчук, сколько людей — редакторов, переводчиков, библиотекарей, подбиравших для них книги, он оскорбил и унизил, оттолкнул от «Афродиты», втихомолку переписывая уже подписанные договора, срезая и без того мизерные ставки, с пеной у рта торгуясь за каждую копейку. Зачем? Для чего? Чтобы получить заветные ключи от загородных хором с рыцарской башней? Получил… Пашкевич сломал Шевчука своей ложью, из него будто стержень вынули, он поник и на все махнул рукой, а ведь был мотором редакции — чего же хотеть от машины, если мотор работает с перебоями, нехотя, через силу?..

Через приемную, в которой уже хлопотала секретарь Людмила, он вошел в кабинет. Пашкевич кивнул на кресло у стола: садись, подал листок с наброском приказа.

— Ознакомься.

Григорий прочел и обмер.

— Андрей, — растерянно сказал он, — что ты делаешь? Ну, не понравилась тебе «Утренняя звезда», хотя о качестве этой книги можно спорить, — твое право остановить издание. Ни одно производство не обходится без издержек, почему же ты все взваливаешь на нас с Шевчуком? Неужели издательство разорится, если мы просто спишем ее в убытки? И потом — какое отношение к этому имеют дивиденды? Дважды за один проступок не наказывают, ты же знаешь.

— За один? Да у вас их целый букет! Пока меня не было, вы с Шевчуком завалили редакцию.

— Андрей, я не хочу с тобой спорить. Я так рассчитывал на эти деньги… Ты же знаешь — у меня угнали машину, дочку надо отправлять на практику в Америку, брат лежит в психушке в Новинках… Я в долгах, как в шелках, этим приказом ты режешь меня без ножа. Не делай этого, Андрей, прошу тебя.