— Но ей же еще нет шестнадцати! — Шевчук схватился за голову, все еще не в силах поверить в услышанное. — Может, это какая–то идиотская ошибка?

— Если бы ошибка… — Рита вытерла заплаканные опухшие глаза. — Если бы это была ошибка… Я утром водила ее к гинекологу, все подтвердилось.

Ломая спички, Шевчук закурил. Дым ожег легкие, сухой кашель перехватил дыхание. Он побагровел, на глазах выступили слезы. Хотелось повалиться на пол и завыть от смертельной тоски. Кто, кто этот подонок, эта мразь… кто сотворил такое с маленькой и глупенькой девочкой?! Найти, схватить за горло и сжимать, сжимать пальцы, пока у него глаза не вылезут из орбит и не вывалится изо рта язык.

Он сел на край кровати и в три затяжки докурил сигарету до фильтра. Вот и случилось! Всю жизнь боялся даже думать об этом, при одной мысли холодел. При мысли о том, что все будет по–людски: замужество, свадьба, цветы, приличный парень из приличной семьи… Конечно, в конце концов он смирился бы с этим, так устроен мир, и не ему, Шевчуку, его переделывать. Но чтобы вот так… по–собачьи… в неполных шестнадцать… Соплячка, в которой он не чаял души, которая была для него воплощением чистоты и невинности… Нет, это было выше его сил.

Из комнаты Вероники доносилось завывание магнитофона. Шевчук рванул ручку. Задвижка с треском отлетела. Вероника сидела перед зеркалом, подкрашивала длинные ресницы. Шевчук выключил орущий магнитофон. Она встала, включила снова.

— Привет, па! Тебе не нравятся «Роллинг Стоунз»?

— К черту «Роллинг Стоунз»! — рявкнул Шевчук. — Это правда? То, что мне рассказала мама?! — Слова «беременна», «беременность» применительно к Нике он просто не мог произнести, они костью застряли у него в горле.

— О чем ты? А-а, понимаю. — Ника лениво потянулась, Шевчуку показалось, что свитер вот–вот лопнет на ее груди. — Па, знаешь, как это называется? С ней пошутили, а она надулась. Смешно, правда? — Вероника погладила свой плоский живот. — Но я ведь еще не надулась? Пока ничего не заметно, правда?

— Сядь! — приказал Шевчук, и было, наверное, в его голосе что–то такое, что Вероника перестала крутиться перед зеркалом и села на краешек кресла. Рожица у нее была невинная, как у младенца, в васильковых глазах сквозили недоумение и обида — сроду на нее отец не кричал, какая муха его укусила?! Но Шевчука больше не могли провести эти невинные лживые глаза, он с трудом сдерживался, чтобы не влепить ей пощечину. — Вот так. А теперь рассказывай.

— О чем рассказывать, па? — улыбнулась Вероника и взмахнула ресницами. — Ты что — уже забыл, как это делается?

Шевчук смешался. Так дерзко она еще никогда с ним не говорила. Наверное, правильно было бы стереть эту наглую, вызывающую улыбку с ее лица кулаком, но он никогда даже не шлепнул ее. Алешу, случалось, награждал затрещиной, а Нику — никогда. Поднять руку на девочку, на женщину — сама мысль об этом ему казалась отвратительной. А ее не бить — ее убить следовало, стерву!

— Не дерзи, хуже будет.

Улыбка медленно сползла с ее лица.

— А что — побьешь? Только попробуй! Я из дому уйду, больше вы меня не увидите. И не рассказывай мне о девичьей чести и прочей бодяге, надоело. Это несчастный случай, понимаешь? Как автомобильная авария. Едешь себе, едешь, а потом раз — и ты в кювете.

— Нельзя ли поконкретней?

— Можно. Если хочешь знать, я стала жертвой отечественной промышленности. — У Шевчука от изумления отвисла челюсть. — Да, да, это вы создали такую идиотскую промышленность, что они ничего толком не умеют сделать — ни приличного магнитофона, ни телевизора, ни даже презервативов. Представляешь, этот тип… он экономил на презервативах. Импортные стоят дороже, ну и… Ну я и залетела.

Потрясенный до глубины души, Шевчук онемел. Его дочь, которая и сейчас еще иногда играла с куклами — вон их сколько на полках, произнесла слово «презервативы» таким же равнодушным тоном, как слова «хлеб», «мама», «молоко»… Он даже представить себе не мог, что скоро оно зазвучит с экранов телевизоров, с газетных полос и рекламных щитов, что его начнут произносить на уроках в начальных классах. Для него оно было запретным, как матерная брань, слышать это слово от девочки было невыносимо. Он схватил Веронику за хрупкие плечи, увидел, как она побледнела и зажмурилась от страха, и разжал руки.

— Кто этот негодяй?

— А вот этого я тебе не скажу. — Вероника одернула рукава свитера. — Хоть на куски режь… Для меня он — никто. Я с ним порвала. Навсегда.

Шевчук бессильно опустился в кресло.

— Что ты думаешь делать? Рожать?

— Па, не дури. Я что — чокнутая? Мама обещала все устроить. Правда, я поздновато спохватилась, мне эта фигня и в голову не приходила, но за деньги можно все сделать. Не бойся, никто ничего не узнает.

— Разве я об этом? — с горечью произнес Шевчук. — Узнают — не узнают… Аборт — это не так просто, как тебе кажется. А вдруг у тебя потом, когда ты вырастешь и выйдешь замуж, больше не будет детей? Об этом ты подумала?

— А на кой они нужны, па? Это вы со мной и Алешкой возитесь, как курица с яйцом, а я … Мою жизнь за меня не проживет никто, ни ты, ни мама, я хочу жить для себя. Много ты видел балерин с детишками? У Галины Улановой они были? Или у Майи Плисецкой? У них вся жизнь — сцена, работа, и у меня будет так. У танцовщиц век короткий: тридцать пять, тридцать семь, и все — аут. Мне еще до этого, конечно, далеко, но все равно… Так что внуков вы с мамой от меня не дождетесь, даже если все пройдет благополучно. И больше со мной такого не случится, обещаю.

— Глупая ты, — вздохнул Шевчук, — и слова твои глупые. Поговорила бы ты сейчас, если бы мы с мамой так думали. Без детей жизнь пуста, как ржище осенью. Ты еще сама не понимаешь, как ты доверчива и беззащитна; любая скотина обидеть может…

Вероника подошла, осторожно провела пальцами по его бородке.

— Плохо ты меня знаешь, папка.

Тогда за большие деньги ей сделали аборт. А уже через три дня Вероника надела дубленку, меховой берет и длинные, выше колен, сапоги, взяла сумку с книгами и тетрадками, с балетными туфельками и спортивным трико, и пошла в свое училище. Милая, длинноногая, с колдовскими васильковыми глазами, ярко накрашенными губами и золотистой челочкой. Такая же, как все ее подружки.

Начался последний учебный год. Уроки, репетиции — Вероника приходила домой к полуночи. Сначала Рита не придавала этому значения: класс выпускной, работы много. Но однажды, уже в октябре ей позвонила Гаевская, репетитор и классный руководитель, и сказала, что Вероника бросила училище.

Рита пришла в ужас. Дочь жила балетом, мечтала о сцене, связывала с нею все свои планы и надежды. Что случилось?

На все расспросы Вероника угрюмо отмалчивалась Струхнула лишь когда Рита пригрозила, что расскажет отцу. Оказывается, она поступила в шоу–балет. Группу организовал ночной клуб ресторана «Вулкан», в ней десять девочек, шестеро из их училища. Конкурс был огромный, отобрали самых лучших. С каждой заключили контракт — зарплата, охрана, транспорт. Как с настоящими артистами.

— Ника, милая, все это хорошо, — выдавила из себя Рита. — Но как же сцена? Неужели нельзя обождать всего один год? Окончить училище, получить диплом, а уже потом решать…

— А зачем он мне — на стенку повесить? А сцена… Видишь ли, мне один человек сказал… Очень важный человек, без него в театре… Он мне прямо сказал: или к нему в постель, или всю жизнь в кордебалете ногами дрыгать. А в постель я не хочу. Старый он, противный… Но его слово — закон. Я уже думала после училища уехать. В Москву, в Питер, в Новосибирск, наконец. Но там таких, как я, пруд пруди. Мамочка, к сожалению, я не Уланова и не Плисецкая, я это давно поняла. Обычная девочка, может, чуть лучше других. Но в искусстве «чуть» — не считается. Я не хочу всю жизнь ждать, пока вы с папой новое платье мне купите или сапоги. Мне сказали про шоу–балет, во втором и третьем турах я даже не участвовала, сразу зачислили.

Вероника замолчала, в глазах у нее стояли злые слезы.