Возле туалета дежурил пожилой служка в синей униформе, осанистый, с цепким взглядом — явно бывший сотрудник каких-нибудь спецслужб. Зорко следил за входящими и выходящими. Ловил террористов. После двух ужасных взрывов в Москве стало модным, чтобы в частном заведении достаточно высокого ранга обязательно стоял наблюдатель возле сортира. И предпочтительно в звании не ниже майора. Такой пригляд успокаивал клиента, и, садясь на толчок, он чувствовал себя в полной безопасности. С этим, который дежурил, Кныш загодя познакомился, выкурил по сигарете. Задача у сторожа была простая: углядеть, чтобы никто не оставил в сортире подозрительную поклажу. Остальное его не касалось. В туалете возле огромного зеркала, рядом с умывальниками, стояли несколько кресел и высокие бронзовые пепельницы. Здесь в уютной обстановке, в стороне от придирчивых глаз можно было и уколоться, и заключить какую-нибудь сделку, не привлекая ничьего внимания.

Кныш дал Протезисту с конвоиром минуту на обустройство и, дружески кивнув особисту, вошел в сортир следом за ними. Ему повезло: посторонних никого. Протезист уже стоял у писсуара, расстегнув ширинку, а громила-тяжеловес причесывался перед зеркалом, в глубь помещения не пошел, чтобы не смущать патрона своим присутствием при деликатной процедуре. Увидя Кныша, просипел:

— Тебе чего? Не видишь, занято?

Замечание было, конечно, юмористическое, вдоль стены расположено с десяток писсуаров и еще на противоположной стороне — несколько пустых кабинок с распахнутыми дверцами, но Кныш больше не улыбался. В доли секунды он привел себя в состояние атаки.

Протезист, продолжая облегчаться, обернулся, увидел Кныша:

— Передумал, приятель? Сыграем по тыще?

Кныш, не отвечая, поднял за длинную ножку бронзовую пепельницу и, раскрутив над головой, обрушил на сурового телохранителя. Тот лишь в последний миг сообразил, что дело-то неладное, дернулся, попытался отступить, но летящая железяка с хрустом врезалась ему в лоб. Посыпались искры, как при соприкосновении двух металлических изделий, и, обливаясь кровью, детина повалился на пол.

Протезист все это видел, но не успел оборвать вялую струю, как Кныш оказался рядом. Ухватил за шкирку и, слабо упирающегося, затащил в одну из кабинок и защелкнул дверь. В кабинке вдвоем было тесно, но Кныш приспособился, ловко перегнул паханка пополам и макнул мордой в очко. Потом проделал это несколько раз подряд, пока Протезист вволю не нахлебался воды и не посинел. Он пытался что-то прошамкать разбитым ртом, видимо, какое-то возражение, но это ему никак не удавалось. У него был точно такой же вид, как у собаки, которой хозяин ни с того ни с сего треснул палкой по затылку. Глубочайшее недоумение — и больше ничего.

— Ну вот, — самодовольно сказал Кныш, чуть-чуть давая клиенту раздышаться, — и теперь послушай меня внимательно, гнида. Я мог бы замочить тебя прямо сейчас, но добрые люди попросили дать тебе три дня на эвакуацию. Кто-то тебя пожалел… Значит, так. За три дня соберешь вещички, ликвидируешь притоны — и чтобы в районе твоего духу не было. Чтобы больше не воняло. Три дня. Не слышу ответа!

— Кто ты? — прохрипел Протезист.

— Я твоя смерть, — ответил Кныш и для убедительности умакнул Протезиста в толчок на целую минуту, пока у того из ушей не проступили два бледно-голубых пузыря. Недоумение на его лице сменилось выражением потустороннего черного ужаса. Он сломался, как все они ломаются, — от нежного прикосновения вечности. У Кныша он не вызывал никаких чувств, кроме омерзения. Мелкий столичный паха-нок в роковую минуту оказался не способен выказать хотя бы минимальное мужское достоинство.

— Через три дня приду за тобой, — сказал он, когда к Протезисту вернулось поверхностное дыхание. — И после того, что я с тобой сделаю, этот толчок покажется тебе райским местом. Три дня, гнида, ты понял?

Протезист слабо кивнул.

Проходя мимо лежащего под умывальником громилы, Кныш наклонился и потрогал у него яремную вену. Пульс бился, хотя с перебоями. Кныш почувствовал облегчение. В жизни этого барана с накачанной мускулатурой не было никакого смысла, но он не хотел брать на себя окончательный приговор. Не его это дело. Пусть живет, пока не нарвется на точно такого же, но более удачливого барана.

Громоздкий, тучный, с седым ежиком на голове, будто гора с подснеженной вершиной, Рашид Львович Бен-оглы был из тех людей, про которых уважительно говорят: он сделает. О каком бы дерзком предприятии ни шла речь — он сделает! Коротко и ясно. И так говорят до тех пор, пока в атмосфере вокруг этого человека начинают происходить какие-то

169 странные колебания, и тогда фраза начинает звучать так: надо сделать для него. Этот момент означает, что человек, подобный Рашиду-борцу, достиг жизненной вершины — и это уже навсегда. Теперь отношение к нему окружающих, полное почтительного трепета, может изменить только смерть.

Известие о пропаже любимого племянника Арслана он получил на уик-энде, проводимом в загородном поместье в Петрово-Дальнем. Прибежал запыхавшийся нукер Муса и, пряча стыдливо глаза, доложил, что двое суток назад Арслан ближе к вечеру отправился в казино «Манхэттен», что в Замоскворечье, провел там время до трех часов утра, проигрался немного, оставил около десяти тысяч баксов, сел в свой серебристый, известный половине Москвы «Линкольн-люкс» и отбыл вроде бы на свидание с какой-то дамой. С тех пор о нем ни слуху ни духу.

Рашид-борец поднял на нукера тяжелый, бледно-оранжевый взгляд.

— Почему пропал? Кто сказал, пропал? Гуляет где-то… Кто не знает Арслана?

— Нет, господин, — Муса боялся встретиться глазами с Рашидом и смотрел в пол. — Звонили из офиса. У него была назначена деловая встреча с англичанами, очень важная. Он не мог ее пропустить.

— Почему не мог? Арслан — и не мог? Он же лоботряс.

Бледный оттого, что приходится возражать хозяину, Муса сказал:

— Это не тот случай. Англичане везли ему большой, приятный подарок… Мальчик исчез, господин.

Рашид-борец с любопытством разглядывал Мусу, рискнувшего явиться с дурной вестью, но беспокойства не испытывал. Не верил, что кто-то мог обнаглеть до такой степени, чтобы покуситься на его родича. Коротко бросил:

— Ищите, — и, обойдя несчастного нукера, окостеневшего посреди гостиной, прошествовал к бассейну. Распустил кисти парчового турецкого халата, не спеша, заранее блаженно пофыркивая, погрузился в хрустальную, нагретую до двадцати пяти градусов воду. Около часу бултыхался, как тюлень, выплескивая воду на мраморные плиты. Обычный утренний моцион. При своей огромной мышечной массе Рашид-борец много времени и сил тратил на то, чтобы не ожиреть. Ожирение грозило ему полной неподвижностью, как это случилось когда-то с железным Али; неподвижность хуже смерти. Собственно, это и есть смерть, только перегруженная желаниями, которые не могут осуществиться. Ничего на свете не боялся Рашид-борец, но иногда с тоской размышлял о невероятном положении, в котором находится мужчина, не способный овладеть трепещущей от страсти женщиной, переплыть реку или кулаком сбить с ног врага. За грехи бывают разные наказания, но такое, наверное, одно из самых суровых.

Запыхавшись, он вылез из бассейна и разлегся на поролоновом матрасе, косясь сразу на три, расставленные в необходимом порядке лампы Чижевского. Чтобы спастись от воображаемой беды, Рашид использовал все известные ему достижения науки, ежедневно по два-три часа изнурял себя лечебными гимнастиками, и единственное, что не мог заставить себя сделать, это посидеть на какой-нибудь новомодной диете, на чем настаивал его личный врач профессор Шлессер-зон. Еще ему плохо удавались пятилитровые очистительные клизмы на травяных настоях, хотя тот же Шлессерзон убеждал, что без них современному культурному человеку не обойтись. Рашид ему верил и старался изо всех сил, но могучий организм сопротивлялся проникновению в задний проход резиновой груши, может быть, на подсознательном уровне путая ее с одушевленным предметом. И смех и грех. Даже сразу трем опытным медсестрам не удавалось вогнать в него зараз больше литра настоя, а это, как говорил врач, было то же самое, что для слона дробина. Рашид-борец и сам знал, что лучше ничего не делать, чем делать что-то наполовину…