19 июля 1944 года полковник Клаус фон Штауффенберг покинул свой кабинет на Бендлерштрассе раньше, чем обычно. Около восьми вечера он отправился домой, на виллу у Ванзее. Его сопровождал брат Бертольд.

Бертольд был единственный человек, которому Клаус доверялся во всем. Даже с нежно любимой женой Ниной он не был столь откровенен, не желая ее огорчать.

Бертольд казался Клаусу воплощением благородства, сердечности, интеллигентности и мужества. Он всегда был для него носителем лучших человеческих качеств, натурой глубокой и в то же время сдержанной. Братья были очень дружны, и не случайно последние часы перед покушением полковник Штауффенберг провел вместе с Бертольдом.

19 июля прошло как обычно. Рабочий день Клауса состоял из бесконечных докладов и звонков. Офицеры, с которыми он в этот день контактировал, не заметили ничего особенного.

В 20.00 пришел Бертольд — он всегда ходил до Бендлерштрассе пешком, поскольку трибунал военно-морских сил располагался в какой-то сотне метров.

— В эти летние дни, — сказал он, — особенно чувствуешь, что нужно быть ближе к природе, чтобы всецело наслаждаться ею.

Клаус кивнул брату, подписал еще несколько представлений, писем и донесений, затем обнял Бертольда своей единственной рукой и повел во двор, где их уже ждала машина.

В Далеме они проезжали мимо кирки. Там как раз шла вечерня. Двери были широко открыты, и звуки органа вырывались на улицу.

Клаус попросил остановиться. Какое-то мгновение, казалось, он не решался переступить порог дома божьего, но затем вошел внутрь. Здесь он некоторое время стоял с поникшей головой. Стоял молча, однако Бертольду почудилось, будто он беззвучно молил; «Боже, помоги мне!»

20 июля 1944 года, четверг. Этот день вползал в Центральную Европу, словно загнанное, изнемогающее животное. А над искромсанной землей потертым шатром раскинулось небо.

Рассвет чуть забрезжил. Однако смерть уже косила солдат на фронтах, настигая их так же внезапно, как падающий с неба град, отыскивала их в лазаретах и блиндажах, проникала в танки и жилища. И тем не менее люди, подвергавшиеся смертельной опасности, спали порой так же крепко, как уставшие от долгих игр дети. Война продолжалась пять лет и была подобна дикому быку, неистовствовавшему в слепой ярости. Но как раз в эти-то минуты было сделано все, чтобы нанести ей смертельный удар. И казалось, сама история, словно нетерпеливый болельщик, подбадривала криками смельчаков.

В Восточной Пруссии, в ставке, затерянной среди лесов, в бункере с тройным перекрытием, сидел Адольф Гитлер. В эти часы его окружали лишь избранные. И говорил он с ними высокопарно, пытаясь утвердить их в своем мнении.

Окна были приоткрыты. Влажный теплый воздух окутывал истомившихся за долгий день нацистских главарей. Ранее двух часов фюрер никогда не ложился спать, а до тех пор он громоздил свои мысли, наподобие причудливых облаков.

Говорить он мог на любую тему. Однако любимое его занятие заключалось в том, чтобы комментировать собственные действия, ибо он, по его убеждению, олицетворял собой Германию. И Германии предстояло еще доказать, что она достойна фюрера: час испытания наступал — об этом свидетельствовало положение на фронтах, складывавшееся в последние месяцы.

— И я еще несколько месяцев назад в своей речи перед рейхслейтерами и гаулейтерами выразил уверенность, что мы победим, так как должны победить! — не без гордости заявил генерал-полковник Йодль, начальник штаба оперативного руководства верховного главнокомандования вермахта.

— В противном случае, — дополнил его генерал-фельдмаршал Кейтель, — всемирная история потеряла бы всякий смысл!

— Победа или гибель, — сказал Гитлер рассеянно и привычным движением погладил посапывавшую во сне овчарку. Этот жест всегда вызывал всеобщее умиление. — Но мы погибнем лишь в том случае, если не будем заслуживать победы.

Таким образом, победа была предрешена. В этом, казалось, никто из присутствующих не сомневался. И рейхслейтеру Борману не было необходимости окидывать взглядом, требующим одобрения, окружающих, но он все-таки сделал это. Его явно обрадовало, что Кейтель кивнул энергично, стало быть, косвенно заверил фюрера в своей верности.

Ничего другого и ждать было нельзя.

Этой ночью тяжелое, свинцовое небо, нависшее над Берлином, было свободно от бомбардировщиков — впервые за долгое время. И в городских руинах кое-где поблескивали огоньки, словно светляки на болоте.

В своей вилле на берегу озера Ванзее сидели братья Штауффенберг. Они выпили по последнему бокалу вина, ведя разговор о юношеских годах. В портфеле, который стоял несколько в стороне от них, покоилась бомба.

— А правда, что ты отказался от сложной операции? — спросил Бертольд. — Фриц фон Бракведе рассказал мне, будто врачи хотели попытаться спасти твою правую руку.

Клаус кивнул:

— На операцию требовалось несколько месяцев. А это бы означало, что меня бы сейчас с вами не было.

Капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе развел огонь в камине своего кабинета на Бендлерштрассе и теперь сидел перед ним в расстегнутом кителе. Он аккуратно изорвал стопку исписанной бумаги, лежавшей на столе, и бросил клочки в огонь. Дрожащие светотени отразились на его лице, которое казалось сейчас монолитным. Когда над бумагой поднялись клубы желто-коричневого дыма и стали медленно таять, его глаза сузились — вероятно, в этот момент в них можно было отыскать что-то такое, что заставило его кузена сказать о нем: «Фриц станет когда-нибудь министром или же закончит жизнь на эшафоте…»

А всего в нескольких километрах отсюда, если отсчитывать в северном направлении через Тиргартен и Моабит, на Шиффердамм стоял облезлый темно-коричневый дом под номером 13, похожий на ящик с окнами, напоминающими заделанные амбразуры, — давно уже в Берлине не было ночи, когда бы под открытым небом сияли огни. Однако сон еще не овладел этим домом. Да и смерть не вошла в него. Она, как и сон, выжидала у порога.

Иоахим Йодлер, управляющий домом и блоклейтер, обладал некоторым сходством с обожаемым фюрером, которое старался всячески подчеркнуть. Оно, это сходство, не ограничивалось только щеточкой усов. Всем своим поведением Иоахим Йодлер старался подражать фюреру. Даже в ночное время.

— Какое счастье жить в нашей Германии, не правда ли? — Это он сказал Марии, фамилию которой не мог даже выговорить.

Она прибыла из Польши, была зарегистрирована как иностранная рабочая и распределена к нему и его жене Гермине. Поскольку оба они служили рейху, Мария была обязана служить им.

— Ты счастлива, что живешь у нас? — спросил Йодлер требовательно. — А может быть, нет?

— Да, — хрипло заверила его Мария.

Ей было разрешено обслуживать Йодлера, поскольку Гермина отсутствовала. Она проводила занятия с женщинами, членами национал-социалистской женской организации, и в последнее время настолько увлеклась этим, что пропадала не только днями, но и ночами. Эту жертву она приносила с удовольствием — тем более что дома была Мария, которой вменялось в обязанность облегчить столь трудное существование Йодлера.

Мария сидела верхом на табуретке у двери, по-детски прижав руки к туловищу, готовая в любую минуту вскочить. Большие, как бы подернутые туманом глаза выделялись на ее болезненно-бледном лице, узкие губы были слегка приоткрыты, длинные иссиня-черные волосы ниспадали до плеч, словно волна шелка. Марии было шестнадцать лет.

— Я рад, что тебе у нас нравится, — покровительственно заявил Йодлер и широко расставил ноги. — У тебя достаточно причин, чтобы быть благодарной, ибо кто знает, что бы с тобой могло произойти, не попади ты к нам. Подойди ближе!