«Пускай погостит. Мне тоже не мешало бы свести с ним знакомство».
Я хотел было спросить, чем ему необходим Гриша, но тут Глафира Ананьевна намекнула ему о своей сестре и племяннице, что проживали в Беричевке:
«Не наказать ли с кем Груняхе да Кланьке, чтобы и они приезжали?»
«Хватит и без них, — закрыл список Карп Зосимыч. — Накажи одним — и другие заявятся на огласку. Тогда уж не напичкаешь их из этого, — указал он на самовар, — а веди всех в ресторан. Поведешь ли ты? Ну‑ка, соображай? То и главное…»
Я высказался напоследок, что расходы на так называемый Карпом Зосимычем «свой стол» полностью беру на себя. Но он решительно осадил меня:
«Не горячись. Без срубов стропил не ставят. Твои‑то деньги, какие и есть, еще в банке, за четырьмя подписями. А у меня здесь все под рукой: и магазин, и разные закуски. То и главное. Ты не думай, что не потрафлю на тех, кто бы ни навернулся к нам. Я, милый, побольше твоего прожил и всяких повидал людей. А ежели ты совестишься, то наперед скажу: в долгу передо мной не останешься. То и главное».
Мне не пришлось долго гадать, чем я ему буду обязан наперед. По пути к автобусной остановке, куда ему захотелось проводить меня и Дору, он уже выложил свои наметки на услуги ему с моей стороны:
«У меня за Новинском‑то, на Омелюхинских вырубках, восемь кубометров дров да двадцать пять дерев лесу. С прошлого года лежат. У вашего лесника приторговал. Не урвешь ли как‑нибудь денька три на тракторных санях, пока дорога не рухнула?»
От такой его просьбы у меня даже в груди стеснило. Но я не дал вырваться досаде, а только сказал:
«Я, Карп Зосимыч, не могу самовольно распоряжаться колхозным транспортом. Переговорите с председателем».
«Это я непременно. Я в четверг ходил в контору‑то, да не застал его: сказали, в райком вызвали».
Мы с ним шагали несколько позади Доры. От его справного бобрикового пальто пахло нафталином. На ногах были черные чесанки с новыми большими калошами. Когда он ступал той или иной ногой, калоши прогибались посередине и оттопыривались кармашком. И если в такой кармашек попадали комочки снега, Карп Зосимыч останавливался и пальцем выковыривал их, чтобы не намокло и не испортилось красное сукно внутри калоши. Я поинтересовался, зачем он ходил к Грише. Он охотно, как своему, рассказал, что намерен подрядиться «вычинить» наш скотный двор.
«Плотникам, которые строили сельмаг, он отказал, — самодовольно ухмыльнулся Карп Зосимыч. — Кому дороги такие запропойцы? А я вот приду в среду, на федоровскую‑то, и зараз договорюсь с вашим Попко. Заодно спрошусь у него и насчет вывозки моих дров из лесу».
«А для чего вам лес‑то понадобился?»
«Пока скатаю его под закрой, а потом сгодится. Я, милый, куда бы и на чем ни ехал, всегда смотрю не по сторонам, а навстречу. То и главное. В городе знаешь какие держатся слухи? Химзавод хотят расширять. Его превратят в «гигант». Затенки все застроят каменными домами в три да в четыре этажа. А наши хибары метлой. Пока на то еще нет огласки, но уж надо припасаться к выселкам за Погостовский овраг. Вот он, лес‑то, и сгодится нам с тобой, как придется перевозить избу да подрубать ее на рядок‑другой…»
Видите, он все учел, чем сгожусь я ему как зять. Мне претило это, но я решил постоять за себя потом, а пока быть сдержанным.
«Вы сказали, что лесом раздобылись у лесника. Почему же вы не выписали в лесничестве?»
«Не крайность мне идти туда, в лесничество‑то: там за каждый корень уплати сполна, а отведут двадцать‑то пять бревен в таком месте, откуда их и вертолетом не вызволишь. А у лесника‑то и сходней, и сподручней. То и главное».
«Но он не вправе самовольничать. Его следует притянуть…»
Карп Зосимыч рассмеялся:
«Полно, милый! Сколько лесники сбывают из фондов доброго леса под видом брака. Каждый год в делянках проводится санчистка: вырубают негодные деревья. А вместе с ними прихватывают немало и хороших. За них тоже отчитываются как за брак. Поди‑ка различи потом по пню‑то. Он, пень‑то, уж не скажет… До прошлого года лесники не так много сбывали на сторону дров и бревен. Больше выручали на укосах: траву на полях продавали городским. А запретили по городам держать скотину — теперь они пуще принялись за лес‑то».
После разговора с Карпом Зосимычем у меня только остался неприятный осадок на душе.
Автобус был переполнен, но Дора попросила молодую колхозницу потесниться с мальчиком — сыном — и села на краешек диванчика. А мне пришлось стоять. При встрясках автобуса в пути я оберегал собой Дору от толчков пассажиров, которые вплотную обступили меня со всех сторон. Я не намерен был уходить из колхоза да от матери. Но утаил это от Доры и ее родителей. Это сулило мне неприятность впереди, если Дора не пойдет на все уступки. А как чистосердечно любила она меня, я еще судить не мог. Может, ее больше влекло ко мне не чувство, а другое — рассудок и расчет.
Бесчестно было скрывать от Доры свои намерения, пока она не станет моей женой. Для нее я не мог допустить подвоха и решил объясниться с ней. Конечно, не в автобусе, при людях, а удобнее по дороге из Ивакина к дому. Пусть она тоже с глазу на глаз выскажет мне собственное мнение, согласна ли остаться в деревне навсегда. Я представлял, как смутится она, но надеялся, что сумею убедить ее.
В Ивакино автобус пришел вечером. Едва я следом за Дорой шагнул со ступеньки автобуса, к открытой дверце сразу сунулась наша новинская почтальонка Галя Задворнова. Она проворно, заглянула в автобус.
«Не приехали, — вроде пожаловалась нам сначала и лишь после этого поздоровалась. — Вы из города? Там, у автобусной станции, не видели папу с мамой? Может, им не досталось билетов?»
«Мы, Галя, садились не в центре, а у Затенок», — ответила Дора.
«Значит, маму не выписали из больницы. Теперь уж ждать нечего: на ночь и подавно не отпустят. Придется заворачивать домой».
Галя еще раз взглянула на ушедший дальше автобус и стала отвязывать лошадь, что стояла запряженная в дровни.
«Садитесь, — предложила нам и сообщила Доре: — Вам, Дора Карповна, есть заказное, у меня осталось. Поднялась к вам на крыльцо, а дом на замке. Про вас мне соседи сказали, что вы уехали в город, а Федосья Ивановна свекровь мыла в бане. Я уж не пошла туда».
«А не знаете, откуда мне письмо?» — нетерпеливо допытывалась Дора.
«По штампу‑то, кажется, из области».
«Неужели из института? — встревожилась Дора. — Не высылают ли еще контрольную работу? Вот уж нежелательно!»
В селе, у дома Гали, она не утерпела и вскрыла письмо. Из развернутого листа бумаги посыпались какие‑то марки. Ветер подхватил было их, и я бросился подбирать. За одной даже погонялся по сугробу. То оказались вовсе не марки, а фотографии, да такие, что каждую спрячешь между пальцами. На них не люди, не видочки, а мелкие записи церковными буквами. Такими выведены на кладбищенских воротах в нашем селе суровые слова: «Земля земле предаде».
«Что это за снимки? Уж не с молитв ли?»
Дора внимательно разглядывала снимок за снимком.
«Да это формулировки по истории русского языка! — обрадованно воскликнула она. — Готовые выводы на самые трудные разделы. Не надо и составлять, если что достанется по билету. Только взглянуть. Ох и удружила Линка!»
«Подсказнички» прислала?» — высказал я свою догадку.
«Ага. Вот и в письме о том: «…по общему мнению сдававших, это шедевр для конспиративной подготовки в присутствии экзаменаторов». Ха‑ха!..»
Она смеялась без всякого стеснения. Мне вспомнился тот вечер, когда она оправдывалась передо мной за контрольную работу, что списывала с чужой. Я, как и в тот раз, оговорил ее:
«Так учиться — все равно что пахать с огрехами: себе же в ущерб».
«Мы не намерены поступать в аспирантуру. А для работы в восьмилетке да и в средней школе совсем не требуется дотошное знание словообразований. Так стоит ли зря корпеть над юсами, ериками да йотированными гласными? Это все лишнее».
Я, конечно, не знал того, что она считала лишним для себя в учебе, но все‑таки возразил:
