Все это и в самом деле очень просто. Правда, придется сказать ему о ребенке. Он должен знать об этом. И это может изменить все. Он может настоять, чтобы она поехала домой вместе с ним. Она напишет ему через неделю.

Мэдлин закрыла глаза. Ей так хотелось, чтобы он попросил ее поехать с ним домой. Стыдно в этом признаться. Неужели у нее нет ни силы воли, ни гордости? Ей хотелось, чтобы Джеймс попросил и даже настаивал. Если бы он настоял, все было бы просто. Не нужно было бы принимать никаких решений. Можно было бы поехать с ним потому, что у нее нет выбора, а если бы они по-прежнему жили несчастливо, можно было бы обвинять его до самой смерти.

Постыдные мысли. Разве вся ответственность за попытку что-то сделать с их браком лежит только на нем? Разве она согласна быть пассивной жертвой? Но при создавшихся обстоятельствах у нее нет даже возможности быть таковой. Парнелл решил проявить благородство и предоставить ей свободу, которой она, по его мнению, так жаждет. Джеймс не просил ее, не приказывал.

И вот она свободна! Свободна жить где и как ей хочется, хотя, конечно, она всегда будет связана узами брака.

Пустая свобода.

Она представляла Джеймса таким, каким он был, когда они впервые встретились. Он стоял посреди гостиной леди Шарп в тот вечер, когда свет решил подвергнуть остракизму Александру. Она, Мэдлин, оказалась единственной, кто прошел через всю комнату и подошел к ним, хотя она ни разу не встречала их. Вид у него был такой, точно он сейчас убьет кого-нибудь, – лицо грозное, в глазах пылало бешенство. Необъяснимый страх охватил Мэдлин.

И это было чувство, упорно преследовавшее ее все то лето, когда их взаимная неприязнь росла вместе с тягой друг к другу.

Она вспомнила, как он бешено целовал ее в долине Эмберли – и страстно и нежно в тот вечер, когда Эдмунд давал бал. В тот вечер, когда он оттолкнул ее от себя, сказав, что не чувствует к ней ничего, кроме похоти. В тот вечер, когда он ускакал прочь. И больше она не видела его в течение четырех лет.

Мэдлин вспомнила, как Александра читала вслух его письмо, в котором он сообщал, что возвращается домой. И чувства, охватившие ее после этого: волнение, надежда, настороженность. Целый год она убеждала себя, что его приезд ничего не изменит.

А потом она снова увидела его. И вновь разгорелись страсть и неприязнь.

И снова их прощание на балу у Эдмунда.

Было бы гораздо лучше, если бы он не вернулся, если бы отплыл в Канаду до того, как его настигла весть о том, что с отцом случился удар. Но теперь она снова могла выбросить его из головы.

Снова? А разве она когда-нибудь выбрасывала его из головы за все время, прошедшее с их первой встречи? И разве сможет она когда-либо сделать это?

И если бы она могла вернуться вспять, зная то, что знает теперь, разве она не вышла бы за него? Девять с половиной месяцев их супружества были настоящим адом. И раем.

Почти восемь месяцев она прожила с Джеймсом. Срок мизерный, но все же – с ним. И бывали у них и хорошие периоды. Очень редко, но все же бывали.

Были часы, которые они провели на торфяном болоте до того, как страшно поссорились. Необычное ощущение единения. Необычная открытость его разговора. Волшебство любовных ласк. Они были так близки в эти часы. Вот-вот готовы прорваться сквозь преграду, неизменно стоящую между ними. Так близки. И может быть, одно слово, всего одно слово, сказанное кем-то из них, могло бы изменить все течение их жизни. Если бы он произнес ее имя, если бы она назвала его своим любимым, может статься, они вместе сокрушили бы эту преграду.

И ничего не было между ним и Дорой Драммонд. Сына у него нет. После их венчания у него не было женщин, кроме нее. Карл Бисли лгал ему и ей – по какой-то причине, которой она не понимала. Джеймс сказал, что мистер Бисли погубил его.

А Джеймс погубил их брак. В этом она с ним согласна. Он взял ее силой тогда, когда она была оскорблена, сбита с толку и просила оставить ее в покое. А он все равно взял ее.

Но это не было насилием. Мэдлин сказала, что не хочет его, но ей хотелось, чтобы он не обратил внимания на ее слова. Она жаждала его с невероятной силой и всеподавляющей страстью. Так же как два вечера назад хотела, чтобы над ней одержали верх. Две недели она отказывалась видеть Джеймса, но отчаянно надеялась, что он добьется встречи с ней. Она оставила его, но ей хотелось, чтобы он сказал, что она вернется домой вместе с ним.

Мэдлин открыла глаза и снова уставилась в крышу полога. Как трудно бывает порой разобраться в самой себе! Она всегда считала себя сильной натурой. Но ее отношения с мужем доказали, что ее мнение было ошибочным. Ей хочется, чтобы ею руководили и управляли. И когда Джеймс в конце концов отказался и от того и от другого, пришлось забраться в постель, лежать, страдать и жалеть себя.

Не прошло и десяти секунд, как Мэдлин вскочила и дернула за шнурок звонка.

– Синий уличный костюм, – приказала она горничной; в голосе ее звучала чуть ли не паника. – Но прежде чем вы его вынете, передайте, чтобы немедленно подали карету.

И меньше чем через полчаса она уже сидела в карете, отбросив перед этим множество различных вариантов. Можно было бы послать ему записку с просьбой прийти. Можно было добраться до особняка лорда Хэрроуби и попросить Доминика сопроводить ее – или попросить об этом Эдмунда. Или, если она опасается вмешивать в это дело братьев, Уолтер не отказался бы поехать с ней. Конечно, леди без сопровождения не годится заезжать в клуб к джентльмену – а Джеймс обосновался в клубе, – даже если этот джентльмен ее муж.

Но она решила, что поедет одна. Послать записку – значит бездействовать самой. А на поиски сопровождающего мужчины уйдет слишком много времени. Джеймс сказал, что он возвращается домой. И сказал он это два дня тому назад. Может быть, он уже уехал. Может быть, она уже опоздала.

Мэдлин опоздала. Швейцар, состоящий при номерах, где жили джентльмены, чопорно поклонился ей, окинул с ног до головы оценивающим взглядом, которым слуги иногда владеют в таком совершенстве, и сообщил, что его милость уехали.

– Уехали до вечера? – спросила она. – Или навсегда? Он снова поклонился, посмотрел на нее с жалостью и презрением, очевидно, принимая ее за брошенную куртизанку.

– Мы не ждем его милость, – сказал он.

Уехал. Она опоздала. Мэдлин бросила на швейцара надменный взгляд, с наслаждением глядя, как он подобострастно кланяется, получив монету, хотя он и пальцем не пошевелил, чтобы заработать ее.

Уехал. Рукой, затянутой в перчатку, она оперлась на руку лакея ее матери и устало уселась в карету.

– Отвезите меня к лорду Эмберли, – сказала она, повинуясь внезапному порыву, откинулась к спинке сиденья, закрыв глаза, надеясь, что это не правда, надеясь, что найдется какое-то другое объяснение его отсутствию, когда она доберется до Александры.

– Где ее милость? – сдержанно спросила она у дворецкого Эдмунда, отдавая ему шляпу и перчатки.

– В гостиной, миледи, – ответил тот кланяясь.

Но Мэдлин не могла больше сдерживаться. Вместо того чтобы подождать, пока дворецкий поднимется по лестнице впереди нее и доложит о ее появлении, она взбежала по ступенькам и распахнула двустворчатую дверь гостиной, даже не постучавшись.

– Александра! – воскликнула она, не замечая никого, кроме невестки, стоявшей на коленях перед Кэролайн. – Он уже уехал?

Потом она перевела взгляд с Александры и Эдмунда на – Доминика и Эллен, потом на всех четверых детей и остановилась на своем муже, который, одетый по-дорожному, стоял у пустого камина, заложив руки за спину.

Он сделал все, что мог. Разрушив собственную жизнь и погубив возможность Мэдлин получить счастливую жизнь в браке, если только он не умрет молодым, он сделал все, чтобы исправить по возможности положение вещей.

Джеймс нанял стряпчего для ведения ее дел и дал ему строгие указания удовлетворять любое ее желание, сколько бы оно ни стоило. И заехал к своей теще и обоим шуринам.