Мистер Тредстоун откинулся на высокую спинку своего кресла, словно говоря, что готов ждать столько, сколько потребуется.

— Оправдания меня не интересуют, — сказал он. — Меня интересуют честные ответы. Мистер Вудс! — он направил палец в мою сторону. — Зачем вы напали на мистера Макбоя?

— Он отобрал у меня книжку и выбросил ее в окно.

— Мистер Макбой?

— Я от обиды, что он на меня напал! — Бой снова потрогал разодранную щеку. — Он мне чуть глаз не выцарапал!

— Выцарапать человеку глаз довольно сложно, — заметил я.

— Он набросился на меня с ногтями!

Мистер Тредстоун поморщился. Понятная реакция, учитывая формулировку обвинения.

— Я набросился после того, как ты отнял у меня книжку!

— Мистер Вудс! — одернул меня мистер Тредстоун. — Разговаривайте не с ним, а со мной. И следует говорить только тогда, когда к вам обращаются. Мистер Макбой, зачем вы отобрали книгу у мистера Вудса?

Бой потупил взгляд. Мистер Тредстоун раздраженно цокнул языком и повернулся ко мне:

— Мистер Вудс, зачем он отобрал у вас книжку?

— Наверное, лучше у него спросить, — ответил я.

— У него я уже спросил. А теперь спрашиваю у вас.

Я молчал, но мистер Тредстоун не собирался отступать. Он же предупреждал, что намерен добраться до мотивов.

— Ну? Я жду ответа, мистер Вудс. Почему мистер Макбой взял вашу книжку?

В свое оправдание могу сказать одно: это был очень глупый вопрос и еще глупее было задавать его мне. Я же не психолог. Побуждения Боя всегда оставались для меня загадкой. Какой осмысленный ответ я мог дать, если сомневался, что он вообще существует? Откуда я знал, что творится у Боя в голове? Он явно не принадлежал к числу наиболее разумных представителей своего вида. Я смутно догадывался, что если что им и двигало, так это страсть унижать окружающих. Ему просто нравилось втаптывать людей в грязь. Но чем больше я размышлял об этой его склонности, тем яснее понимал, что внятно объяснить ее невозможно.

Кажется, я молчал несколько минут, пытаясь пробиться сквозь образовавшийся в мозгу блок и одновременно чувствуя, как все ближе подступает нервный срыв. Мистер Тредстоун нетерпеливо поднял брови и забарабанил пальцами по столу.

— Вы правда хотите знать, почему он это сделал? — спросил я. — Почему он отнял у меня книжку?

— Да, мистер Вудс. Полагаю, этот пункт мы уже прояснили. И я не намерен повторяться. Я хочу услышать ответ на свой вопрос на хорошем английском языке.

Внезапно нужное слово нашлось. Оно соскочило у меня с языка так быстро, что удержать его я не сумел.

— Потому что он мудак.

Слово повисло в тишине, словно я нарисовал его в специальном пузыре, как в комиксах. Все ошарашенно молчали. Никто не ожидал от меня подобной прыти, и меньше всех — сам я.

А потом пузырь взорвался.

Мистер Тредстоун покраснел как рак. Бой позеленел как фисташковое мороженое. Я приложил все силы к тому, чтобы остаться нормального цвета, но внутри… Внутри у меня что-то щелкнуло.

Позвольте, я вам объясню. Есть такое состояние — эйфория. Люди с височной эпилепсией иногда испытывают ее во время приступа, когда в лимбическом комплексе, отвечающем за эмоции, зашкаливает электрическая активность. Нормальные люди тоже способны впадать в эйфорию, например, когда им удается совершить нечто выдающееся или под действием наркотиков. Вот и на меня тогда накатило что-то вроде эйфории, и я еще подумал: значит, жди судорог. Все происходящее сделалось каким-то нереальным, в теле и в голове появилась удивительная легкость. В то же время я не замечал никаких признаков ауры. Ни галлюцинаций, ни помутнения разума. У меня как будто выросли крылья — словно из густого тумана я поднялся в чистое, озаренное солнцем небо. Зрение обрело поразительную остроту, голова была ясной, и на меня снизошло спокойствие.

— Что-о-о?! — спросил мистер Тредстоун.

Он не сказал: «Прошу прощения», «Извините, не понял», — хотя каждый день твердил нам, что, переспрашивая, следует употреблять вежливые выражения. Вообще-то, если судить по тому, как он покрылся краской, он и так все прекрасно расслышал. Но почему-то решил дать мне шанс исправиться.

Я им не воспользовался.

Меня вдруг пронзила мысль, что из всего сказанного в это утро только моя последняя реплика содержала смысл. И я не отказался бы от нее за все деньги на банковских счетах Роберта Асквита. Деклан Макбой был именно тем, кем я его назвал, и я не понимал, с какой стати мне терзаться угрызениями совести. Не то чтобы я ничего не боялся, но хуже того, что со мной уже случилось, произойти ничего не могло. Допустим, мистер Тредстоун исключит меня из школы — ну и что? (Снова перейду на домашнее обучение, что в смысле учебы намного лучше.) Допустим, Деклан Макбой снова меня поколотит — чем только еще раз докажет, что я прав. Я вдруг понял, что больше не боюсь Боя. Зеленовато-бледный, с фингалом и трусливо бегающими глазками, он предстал передо мной тем, кем был, — ничтожеством. Поэтому я не отказал себе в удовольствии повторить, что он мудак, а в конце заключительным аккордом добавил наш школьный девиз: Ex Veritas Vires.

У Боя прямо челюсть отвалилась. Мистер Тредстоун вскочил из-за стола, как ужаленный.

— Макбой, выйдите из кабинета! Вудс, ни слова больше! Ни звука!

И он разразился нотацией — вдохновенной, но слишком длинной и не сообщившей мне ничего нового. Завершив свою речь, мистер Тредстоун позвонил маме в салон, и мама стала упрашивать его проявить снисхождение, ссылаясь на мою болезнь и неизменно высокую успеваемость. Они сторговались на том, что в течение недели я буду оставаться после уроков, плюс дома мне вставят по первое число — и по сравнению с тяжестью моего проступка это было очень мягкое наказание. Боя тоже приговорили к оставлению после уроков, но всего на один день. Словечко, которым я его наградил, было в пять раз обиднее, чем любая его пакость, причиненная мне.

К вечеру эйфория улетучилась. Ее сменили изнеможение и подавленность. Мне снова не хватало слов. Я так и не придумал, что скажу мистеру Питерсону. До возвращения мамы с работы оставалось два часа. Я догадывался, что в ближайший месяц (на самом деле два) она не выпустит меня из дома. Чем больше я размышлял, тем яснее становилось, что мне нет оправдания. Я мог рассказать, как все произошло, мог попросить прощения, мог даже в красках описать, какие страдания мне пришлось пережить, но это ничего не изменило бы. Факт оставался фактом, и он был ужасен.

Когда я подходил к стражам-тополям, в горле у меня стоял ком. А когда мне навстречу распахнулась дверь, меня окончательно покинули остатки красноречия.

— Кажется, я потерял вашу книгу, — сказал я.

Мои слова прозвучали глупо и нелепо, но других у меня не нашлось. Я не обладал маминым умением сообщать плохие новости. Но главное, я торопился признаться в случившемся, пока хватало храбрости.

Мистер Питерсон потрясенно моргнул.

— Как потерял?!..

Я молчал: казалось, мне парализовало голосовые связки.

— Вот так взял и потерял?..

— Я…

— Ты же знал, что эта книга значит для меня! — Мистер Питерсон схватился за голову, словно у него началась сильная мигрень.

— Я не виноват, — пробормотал я. — Я ехал в школьном автобусе…

— Ты взял ее в школьный автобус?!

Только сейчас до меня дошло, какую жуткую безответственность я проявил. Действительно, виноват в случившемся был я, я один.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Я знаю, что словами ничего не исправить. И книгу ничто не заменит.

— Еще бы ты не знал! Господи, какой же я был дурак!..

Я не знал, что ответить.

— Иди домой, — сказал мистер Питерсон. — Видеть тебя не хочу.

Я даже не пытался объяснить ему, что на самом деле произошло. Просто повернулся и побежал. Я бежал до самого дома.

Следующие восемь недель перед летними каникулами я провел под домашним арестом в его худшем варианте, на какой способна только моя мама. Поскольку за мной числилось целых три совершенных одно за другим преступления — вандализм, драка и употребление ненормативной лексики, — никто не верил в искренность моего раскаяния. Мама посадила меня под замок. Утром отвозила в школу, по вечерам забирала. Иногда присылала вместо себя Жюстин, а пару раз напрягла и Сэм. Абсолютно всем это было жутко неудобно. Жюстин и Сэм, правда, не жаловались и вели себя со мной неизменно дружелюбно, но я-то понимал: они убеждены, что я должен как можно скорее исправиться. В том, что касалось моих проступков, они выступали единым фронтом с мамой.