— Драки не решают проблем, — говорила мне Жюстин. — Только создают новые.

— Знаю, — отзывался я.

— А еще это слово… Фу, мерзость! Оно, между прочим, унижает человеческое достоинство!..

Мама, разумеется, прочитала мне лекцию о возмутительных коннотациях бранного слова. Сэм тоже поучаствовала, хотя обычно она занимала более умеренную позицию.

— Это вульгарное, отвратительное, возмутительно обидное ругательство! — сказала она, чем изрядно меня озадачила.

— А по-моему, ругательство как ругательство.

Сэм посмотрела на меня с укором, как бы требуя не прикидываться дурачком, а затем спросила:

— Ты правда не понимаешь, почему оно унизительное и обидное?

Я снова задумался, а потом признался:

— Боюсь, что нет. По-моему, обижает интонация, а не само слово как таковое.

Сэм заставила меня повторить последнее предложение, а потом сказала, что нечего выкручиваться.

— Но не я же сделал это слово обидным! — расстроился я.

После школы мне больше не дозволялось дожидаться маминого возвращения с работы дома. Приходилось торчать в салоне: в будни по два часа, а по субботам — целых девять. Что, разумеется, тоже причиняло всем страшные неудобства. В это же самое время у Жюстин и Сэм впервые в жизни начались какие-то «проблемы», в суть которых меня не посвящали. Мама ограничилась комментарием, что у них «трудный период». Видимо, поэтому Жюстин казалась немного не в себе — факт, не ускользнувший от моего внимания. Иногда она выглядела совершенно потерянной, словно и в самом деле переместилась в одну из иных плоскостей бытия, о которых так любила рассуждать мама. Частенько, когда она приходила забирать меня из школы, я замечал, что глаза у нее покраснели и опухли. Лично на меня все это производило довольно тягостное впечатление, о чем я и доложил маме.

— И то правда, — согласилась мама, но тем все и ограничилось.

В общем, Жюстин хандрила, мама хандрила, Сэм тоже хандрила, соответственно и у меня настроение было хуже некуда. Первые дни я ходил как пришибленный, а потом затосковал от скуки. Мама пыталась занять меня каким-нибудь делом — например, поручала рассортировать чеки, но по большей части делать мне было решительно нечего. Я сидел в углу — самом дальнем — за кассой и исподтишка разглядывал приходящих и уходящих посетителей.

Стоит ли говорить, что мамин салон посещали всякие чудаки? Тех, кто к ним не относился, по моим прикидкам, насчитывалось меньше трети — туристов и школьниц моего возраста или чуть младше. Среди них попадались и девочки из Асквита, но если кто из них меня и узнавал, то виду не подавал. Само по себе это меня не печалило: я давно привык, что в глазах девочек сливаюсь с пейзажем. Раздражало меня другое: мама почему-то решила, что именно школьницы как отдельная демографическая группа более других склонны к мелкому воровству, и велела мне не спускать с них глаз.

— Смотри за ними в оба, — говорила она.

— Почему я?! Сама за ними смотри.

— Лекс, не дури! — шипела мама. — Тебе это ничего не стоит.

— Они подумают, что я на них глазею!

— Пусть думают что хотят! Ты все равно сидишь и на всех глазеешь.

— Это совсем другое дело! А вдруг они заметят? Скажут, что я за ними подсматриваю?

Мама в ответ рассмеялась звонким смехом.

— А ты попробуй им улыбаться, Лекс! Уверена, ты обнаружишь, что девочки не такие уж страшные.

Это меня жутко бесило. Во-первых, я не считал маму авторитетом в подобных делах. Во-вторых, мне, по правде говоря, всегда было гораздо проще общаться с девчонками, чем с парнями, но — один на один. Стоит девчонкам собраться в стайку, пиши пропало. Они вечно перешептываются, хихикают и обмениваются многозначительными взглядами. И зачем только маме понадобилось втягивать меня во все эти дела? Но спорить с ней бесполезно. И вот я, краснея, ерзал на стуле и пялился на них, чтобы позже доложить маме, что ничего подозрительного не заметил.

Задача представлялась мне практически невыполнимой по двум причинам. Во-первых, стайки девочек всегда выглядят подозрительно. Во-вторых, все остальные посетители салона выглядели не менее подозрительно. Само понятие подозрительности в мамином салоне становилось относительным. Например, как-то раз зашел мужчина в кожаном тренче и широкополой шляпе и ужасно долго рассматривал заформалиненных зверушек. Минут сорок пять, не меньше. А потом развернулся и вышел, так и не сказав ни слова. Его поведение не особенно меня удивило — я и запомнил-то его только потому, что с пристальным вниманием следил за одинокими мужчинами определенного возраста, бесцельно бродившими между полок. Эта привычка осталась у меня с раннего детства, когда я часто воображал, как в магазин заходит незнакомец и объявляет, что он мой отец. Иногда я фантазировал, что сначала он будет время от времени заглядывать к нам и тайком наблюдать за мной. Иногда — что он зайдет случайно и, скользнув взглядом по полкам, внезапно заметит меня. Или маму. Или мама заметит его первая и обязательно вскрикнет от неожиданности.

Когда я стал старше, мне стало понятно, что этим мечтам не суждено сбыться по целому ряду причин. Прежде всего: едва ли отец знал или хотя бы догадывался о моем существовании. Потом — не факт, что после стольких лет родители вообще узнают друг друга. Когда я просил маму рассказать про их отношения с отцом, она отвечала что-то вроде: «Они были чисто утилитарными» или «Они длились недолго». Мне даже удалось выяснить, что эти отношения, вспыхнув на заре дня зимнего солнцестояния, не дожили до заката. Если верить маме, они преследовали одну-единственную цель: мое зачатие. Про отца она знала всего две вещи: что он был здоров (по крайней мере выглядел здоровым) и сексуально состоятелен (ясное дело). Все остальное ее не интересовало. На такие отвлеченные вещи, как внешность или черты характера, она даже не обратила внимания и, что логично, их не запомнила. Я не собираюсь осуждать маму, но, похоже, к моменту моего рождения она, даже если бы ей предложили принять участие в опознании с участием трех мужчин, наверняка лажанулась бы.

Но даже когда поблекли детские мечты, мысль об отце продолжала будоражить мое воображение. У меня сложилось ни на чем не основанное, но четкое представление о его облике и характере. Он виделся мне этаким Томом Бомбадилом — сапоги, борода, любовь к лесным просторам и отсутствие постоянного места работы. Большинство подозрительных одиноких мужчин, заходивших в салон, в целом подходили под это описание, и, едва один из них появлялся на пороге, я оживлялся, но случалось это не чаще пары раз в неделю. Остальное время я маялся от скуки.

К сожалению, договориться о сокращении срока наказания или хотя бы о некоторых послаблениях не представлялось возможным — от меня ждали признания вины и искреннего раскаяния. Мама считала, что я обязан принести письменные извинения мистеру Тредстоуну и Деклану Макбою (а заодно и сварливому водителю автобуса). Она продолжала настаивать на своем, даже когда я честно изложил ей всю (почти) последовательность событий, вынудивших меня сделать то, что я сделал, и сказать то, что я сказал. В спорах мы неизменно приводили друг другу одни и те же аргументы, не в силах вырваться из порочного круга. Я говорил, что не чувствую себя виноватым, потому что мои слова и поступки (некрасивые, это я допускаю) были вызваны обстоятельствами, — так за что же мне извиняться? Умру, но извиняться не стану. А мама твердила, что я должен постараться понять, до чего отвратительно то, что я натворил, и тогда извиниться не составит мне никакого труда. Надо просто постараться. Но я упрямо стоял на своем, не желая ничего «понимать».

— По-моему, ты просто не сознаешь, как оскорбительно это слово, — сказала мама как-то вечером, возвращаясь к привычной теме. — Иначе ты бы его не произнес.

— Ну конечно, оно оскорбительное, — согласился я. — Это я очень хорошо понимаю.

— Нет, не понимаешь! Очевидно, что не понимаешь! Лекс, я даже не знаю, что хуже: что ты ругаешься такими словами или что отказываешься признать, до чего оно отвратительно!