— Я признаю, что оно отвратительно! Это одно их самых мерзких ругательств. Поэтому я его и использовал. Я же выбрал его не случайно!

— Ты никого не должен так обзывать! И мне нет никакого дела до того, что тебя, по твоему мнению, кто-то на это спровоцировал.

— Он это заслужил!

— Никто не заслуживает таких оскорблений.

— Никто?..

— Никто!

Я ненадолго задумался.

— А Гитлер?

Мне казалось, что пример Гитлера — козырной туз в колоде моих аргументов, непобиваемая карта, но мама так не считала и бросилась в контратаку.

— Лекс, не валяй дурака! — Она всплеснула руками. — Ты что, серьезно? Сравниваешь Макбоя с Гитлером?

— Да нет… Ну, не знаю. Да нет, конечно. Деклан Макбой еще слишком молод, он не успел развернуться. У него и близко нет тех возможностей, какими располагал Гитлер. Когда Гитлер был маленьким, вряд ли кто-нибудь догадывался, в кого он превратится.

— Лекс, это даже не смешно. Это попросту глупо.

— Я просто хочу сказать, что рано судить. Если поставить Боя управлять страной, у нас тут быстро все развалится, будь уверена.

— Лекс, послушай меня. Деклан Макбой — никакой не злодей. Возможно, он тебе неприятен, и плохо воспитан, и груб, и все что угодно, но ты не должен его демонизировать. Ты ведь совсем его не знаешь. И никто не давал тебе права называть его так, как ты его назвал! Чем же тогда ты сам от него отличаешься?

— Он это заслужил. Дело не в том, что он мне не нравится. Он жестокий! Ему нравится унижать других.

— Неужели!

— Представь себе!

— А когда ты назвал его этим словом, ты его не унизил?

Я промолчал.

— Отвечай, Лекс. Ты ведь его унизил. И как тебе, понравилось?

— Это разные вещи, — буркнул я. — Он это заслужил.

— Я не спрашиваю, заслужил он это или не заслужил. Я спрашиваю, что ты сам при этом почувствовал.

— Какая разница? Зачем ты нас сравниваешь?

Невзирая на ожесточенное сопротивление с моей стороны, мама ухитрилась омрачить мою маленькую победу над тираном. Если до этого я еще торжествовал в душе, что одержал над ним верх, то теперь это чувство стремительно таяло.

— Извиняться все равно не буду, — пробормотал я.

Мама пожала плечами:

— Заставить тебя я не могу.

На самом деле она имела в виду, что больше не считает обязательным настаивать на своем. Она своего добилась. Поставив под сомнение всего один из аспектов моего бунта, она выхолостила его весь целиком. Я не сдал позиций и досидел свой «срок» в угрюмом молчании, но мы оба понимали: мама победила.

В обеденный перерыв я гулял по территории Асквита, успевая сделать по ней два круга. Это занимало ровно час и избавляло меня от необходимости с кем-либо общаться. Нельзя сказать, что прогулка доставляла мне особое удовольствие, но учитывая, что вечера и выходные я проводил в заключении, все равно ничего лучше мне не светило.

Местами мне даже нравился мой маршрут. За растительностью и площадками присматривал один-единственный садовник, тративший большую часть времени на уход за главным футбольным полем и несколькими тренировочными, поменьше, а также прилегающими к ним участками, через которые туда водили гостей; на внешний периметр, окруженный оградой и кустарником, его не хватало, так что летом он страшно зарастал. Над густой травой поднимались лесные ароматы, над полевыми цветами кружили пчелы и пестрые бабочки, а иногда, если повезет, можно было увидеть, как меж стеблей промелькнет мышь или по стволу пробежит бельчонок. Чем дальше я уходил от школьных построек, тем пышнее было буйство природы и тем меньше людей, способных ему навредить. На самых окраинах сороку или стайку зябликов встретить было легче, чем человеческое существо (не считая нашей учительницы музыки миссис Мэтьюс, помешанной на орнитологии).

В общем, на протяжении нескольких недель я делал ежедневно два полных круга по периметру, в любую погоду, меняя лишь направление движения, свободный от необходимости с кем-либо разговаривать. Что могло быть лучше, чем остаться на целый час наедине с собственными мыслями? Я предполагал — и надеялся, — что так будет и впредь. Однако одним пасмурным днем все закончилось, потому что я встретил Элли.

Она выследила меня специально, хотя остальные не выражали ни малейшего желания со мной общаться. Как я узнал гораздо позже, это вполне соответствовало характеру Элли: она всегда плыла против течения.

Я ее немножко знал — точнее, знал, кто она такая, — хотя она была на год с лишним старше меня и училась на три класса впереди. Полностью ее звали Элизабет Фицморис, и она слыла злостной нарушительницей порядка. Чаще всего Элли ловили на пренебрежении принятым дресс-кодом. Она предпочитала одеваться в своем стиле, совмещая элементы эмо и готики. Про готов вы наверняка и сами знаете, а может быть, знаете и про эмо, но если вдруг нет, то я вам сейчас вкратце все объясню. Дело в том, что эмо и готы частенько захаживали в мамин салон. Готы предпочитают траурно-черный макияж и траурно-черную одежду (высокие сапоги с заклепками, пояса, цепочки, ожерелья и всякое такое). Эмо тоже любят черное, но в их стиле меньше театральности и больше подчеркнуто гиковского шика (что отличает их от истинных гиков). Одежду они носят узкую и облегающую, особенно штаны. Готы фанатеют от вампиров, сатанизма, громкой музыки и на людях ведут себя нарочито демонстративно, тогда как эмо больше погружены в себя и склонны к депрессии, но умеют относиться к ней с иронией, а если кого и ненавидят, то в первую очередь себя.

В характере Элли в равной мере присутствовали черты и гота, и эмо: в ней угадывалась какая-то внутренняя драма, но она не считала обязательным ее скрывать, а ее нелюбовь к себе объяснялась, на мой взгляд, низкой самооценкой. Она злоупотребляла черной подводкой и черными тенями, и волосы у нее были черные как вороново крыло. Она носила длинную челку, которую привычным жестом откидывала на левую сторону лица, делаясь похожей на правоглазого циклопа.

— Вудс! — позвала она, стоя в нескольких метрах от меня. — Притормози!

Я заметил ее издалека и собирался пройти мимо, но когда тебя окликают, делать вид, что не слышишь, как-то нелепо. Надо или остановиться, или убежать. Я остановился.

— Блин! — воскликнула Элли, поравнявшись со мной и переводя дыхание. — Ты куда несешься, Вудс? Еле догнала.

Похоже, она не ждала ответа на свой вопрос.

— Привет, Элизабет, — поздоровался я, и она тут же кривовато ухмыльнулась. Как выяснилось, с собственным именем ее связывали сложные отношения.

Позже она рассказала, что ее назвали в честь матери Иоанна-чтоб-его-Крестителя. Иоанн-чтоб-его, как и его мать, — это, как вам известно, персонажи из Библии.

— Называй меня Элли или не называй вообще никак, — потребовала она.

— Да я просто не хотел фамильярничать, — объяснил я.

Элли вытаращила глаза.

— Не хотел показаться бестактным.

— Бестактным?!..

— Ну да.

— С каких пор тебя парит бестактность? Ты ж у нас главный матерщинник! — засмеялась она.

— Я выматерился всего один раз, — уточнил я. — И у меня были на то веские причины.

Элли откинула челку, сложила руки под своей маленькой, но гордо торчащей грудью и пару секунд с любопытством рассматривала меня. Я был уверен, что весь этот спектакль она разыграла нарочно, чтобы смутить меня.

— Ну, тогда колись. Что за причины?

Я задумался, чтобы получше объяснить, но в результате (кто б сомневался?) выпалил следующее:

— Когда называешь вещи своими именами, лишаешь их власти над собой.

Элли закатила глаза. Она вообще часто закатывала глаза. За один разговор она делала это столько раз, что могла бы запатентовать как фирменный трюк.

— Во чудак.

— Есть такое, — вздохнул я.

— Я не в смысле наезда, — добавила Элли. — Вообще, чудаки не худший тип людей.

— Спасибо, — произнес я, потому что любая оценка, отличная от оскорбления, казалась мне тогда комплиментом. — А можно теперь я спрошу?