В вопросах дисциплины, как, впрочем, и во всех остальных вопросах, мистер Тредстоун проявлял невероятную дотошность. К десяти утра, то есть всего за какой-нибудь час, он успел провести целое расследование и собрать об «инциденте» кучу информации. Он поговорил с водителем (разговор, подозреваю, длился недолго и не доставил ему удовольствия) и с двумя пассажирами, ехавшими на нижнем этаже автобуса, — эти сами позвонили в Асквит, чтобы на меня нажаловаться. Затем побеседовал с двумя моими одноклассниками: Эми Джоунс, отец которой заседал в школьном совете, и Полом Хартом — его мать вела у нас уроки изо. Из их показаний мистер Тредстоун узнал следующее: я набросился на Деклана Макбоя и расцарапал ему лицо; возникла потасовка, в ходе которой в окно автобуса улетела некая принадлежащая мне вещь. Таким образом, последовательность событий была с легкостью установлена, и неясными оставались лишь мотивы, которые и следовало немедленно вскрыть. Мистер Тредстоун очень любил докапываться до мотивов. Он часто повторял: сорняк выпалывают вместе с корнем.

В данном случае под сорняком подразумевалось неподобающее поведение.

Разбирательство в кабинете мистера Тредстоуна, как обычно, не заняло много времени. Факты были собраны, выводы сделаны, вердикт вынесен. Мало что могло удержать карающий меч правосудия. Оставались формальности: зачитать показания, сформулировать обвинение, выслушать оправдание и отвергнуть его как не заслуживающее доверия и назначить наказание. Процедура всегда предварялась и заканчивалась нотациями, которые мистер Тредстоун считал важнейшим элементом укрепления дисциплины. Нотации преследовали вполне определенную цель: убедиться, что все поняли природу «сорняка» и не дадут ему разрастись.

Как ни странно, взгляды мистера Тредстоуна на преступление и наказание в общем и целом совпадали с мамиными, хотя по всем остальным вопросам они занимали диаметрально противоположные позиции. Мистер Тредстоун считал, что вандализм, невоспитанность, неопрятный внешний вид и неграмотная речь каким-то образом нарушают вселенскую гармонию и мировой порядок, а потому с ними необходимо бороться. Всякое преступление должно быть наказано, но не формально, а с учетом личности провинившегося. Кроме того, мистер Тредстоун ратовал за публичное раскаяние. Например, когда обнаружилось, что Скотт Сайзвелл, позируя для школьной фотографии, изобразил неприличный жест (преступление проходило по разряду особо глупых), мистер Тредстоун заставил его выступить с покаянной речью перед шестью сотнями соучеников. Простым «Я больше так не буду» он бы ни в коем случае не удовлетворился. Речь, подготовленная под руководством мудрого наставника, длилась четыре минуты и больше всего походила на официальное выступление проштрафившегося политика. Разнимая очередную драку, мистер Тредстоун требовал, чтобы драчуны извинились сперва перед ним, а затем друг перед другом, причем с надлежащей долей искренности, и, наконец, заключили перемирие, скрепленное рукопожатием (крепким, глядя друг другу в глаза, — иначе не считалось). Рукопожатие превращалось в торжественный ритуал, призванный положить конец вражде и обозначить возврат к цивилизованным отношениям в духе уважения к закону.

Принадлежность к цивилизации стала главной темой нотации, которую мистер Тредстоун начал в 10:02.

— Мы живем в цивилизованном обществе, — говорил он. — И как члены цивилизованного общества улаживаем свои разногласия цивилизованными методами. Мы не должны решать свои проблемы с помощью насилия.

Разумеется, мистер Тредстоун говорил гипотетически, то есть имел в виду некий идеал, а не реальную жизнь. Ну, то есть я предполагаю, что он говорил гипотетически. Мистер Питерсон назвал бы его речь бредом сивой кобылы. Как раз в то самое время наше цивилизованное общество вело две крупные войны в пустыне, а тех, кто принимал в них участие, по телевизору называли героями. У нас были атомные подводные лодки, способные стирать с лица земли целые города, и очень многие чрезвычайно цивилизованные люди считали, что это с нашей стороны весьма благоразумно, учитывая, сколько в мире стран (со всеми их жителями), про которых мы точно знаем, что им до цивилизации еще очень далеко.

Наверное, я должен сказать, что в то утро был на грани нервного срыва. Ночью я почти не спал. До рассвета я пережил три приступа — два парциальных и один конвульсивный. Все три удалось скрыть от мамы, но они окончательно вымотали меня, и физически, и морально. Без преувеличения, мой мозг кипел, словно котелок, в котором извивались змеи, и, чтобы они не вырвались из-под крышки, приходилось напрягаться из последних сил. Я попытался применить все известные мне техники медитации. О том, чтобы полностью успокоиться, не шло и речи, но я надеялся, что у меня хотя бы притупится острота восприятия, и мысленно слой за слоем накладывал на свои чувства что-то вроде толстой повязки. Какое-то время этот прием худо-бедно срабатывал. Всего пару раз наступал момент, когда мне казалось: еще чуть-чуть, и я начну в голос хохотать, или разрыдаюсь, или то и другое одновременно.

— Каждый из вас — лицо нашей школы, — говорил мистер Тредстоун. — Даже когда вы находитесь за ее пределами, вы должны нести ее знамя и вести себя достойно.

Я сосредоточенно смотрел в пол и считал до пятидесяти, представляя каждое число римской цифрой. С учетом обстоятельств подобная поза выглядела вполне приемлемой; мистер Тредстоун требовал, чтобы ученик смотрел ему в глаза, только если он обращался к нему по имени или задавал какой-нибудь конкретный вопрос. В тот день, пока мистер Тредстоун разглагольствовал, я думал о своем. (Вспоминал Воннегута — как он прятался в холодильнике скотобойни, пока бомбардировщики испепеляли Дрезден.) И потому он застал меня врасплох.

— Итак? — произнес он. — Вам есть что сказать в свою защиту?

Я судорожно искал подходящий ответ. Бой с проворностью хорька перехватил инициативу.

— Сэр, — сказал он, — я знаю, что драться плохо. Вообще я боле-менее никогда не…

— Более или менее, — поправил его мистер Тредстоун.

— Я главный противник, — согласился Бой. — Но там была самозащита. Хоть кого спросите. Он первый на меня напал!

Он картинно потрогал левую щеку. Доказательство номер один: три-четыре красно-желтых царапины, по виду довольно приличные, и фингал под распухшим левым глазом. Повреждения, подозреваю, были довольно поверхностными, но выглядели живописно. У меня тоже хватало синяков, но они располагались на бедрах и заднице, а их я демонстрировать не собирался. Кроме того, в случае допроса с пристрастием мне пришлось бы признать, что фактически большую часть ущерба я нанес себе сам, когда кубарем летел по лестнице автобуса и дергал стоп-кран. В общем, преимущество было явно на стороне Боя. Кроме того, речь с ошибками почему-то всегда производит впечатление большей искренности. Когда я попытался ответить, мои слова звучали плоско и невыразительно.

— Это правда, — сказал я. — Я напал первым. Но это как бы неважно.

Мистер Тредстоун поморщился — возможно, из-за ненавистного ему «как бы», а возможно, из-за того, что я осмелился решать за него, что важно, а что нет.

— Это правда неважно, — повторил я устало. — Потому что ссору начал он. Он меня довел. Я не хотел драться.

— В любом конфликте участвуют двое, — напомнил мистер Тредстоун.

Это была одна из тех расхожих истин, которые кажутся справедливыми, но от которых так и веет фальшью. В этот момент у меня неожиданно забурлило в животе. К сожалению, красноречия этот бурлеж мне не прибавил.

Я все-таки попытался возразить, но смог лишь бесцветным голосом повторить:

— Это он виноват. Он первый начал.

— Ничего я не начинал! — воскликнул Бой. — Да я просто пошутил! Я что, виноват, что он шуток не понимает?

— Кража — это не шутка, — заметил я.

Мне казалось, что уж тут-то мистер Тредстоун меня точно поддержит. Напрасная надежда. К тому же у него явно иссякло терпение.

— Довольно, — отрезал он. — Вы оба меня огорчили. Вижу, что никто из вас не желает брать на себя ответственность за вчерашний безобразный инцидент. Но ничего. Я твердо намерен добраться до сути.