— Ваше преподобие так полагает? — поднял на него взор мессер Антонио.

— Увы, я в том убежден. — Аббат вздохнул. — Еретик же, объявленный окончательно нераскаявшимся, навсегда поставлен вне закона. Если он писал книги — их сжигают. Если создавал статуи, картины — их уничтожают. Даже здания, построенные нераскаявшимся грешником, подлежат разрушению: у добрых христиан не может быть уверенности, что они воздвигнуты без помощи врага божьего.

Это тоже была правда. Но мессер Антонио, все—таки, усмехнулся про себя. Его полотна и монументы, скульптуры и постройки стоили немалых денег папе, его кардиналам, могущественным аристократам Италии. Его творения были в безопасности — не то что сам творец.

— Говорят, — добавил отец Руффино, — говорят, что во время допроса вы узнали человека, написавшего на вас донос, нашего фискала. Узнали, несмотря на маску, по походке. Впоследствии его нашли убитым. Друзья покойного подозревают вас.

— Я его тогда не узнал, — сказал Мастер.

— Вам трудно будет это доказать, — заметил аббат. — Если, конечно, не возвратитесь по доброй воле для покаяния.

Мессер Антонио покачал головой, продолжая доделывать свой медальон. Допустим, думал он, монах говорит правду, на родине его простят. Что ждет его, однако, там, в Италии? Лицемерная дружба сытых и лживых придворных поэтов, философов, собратьев по искусству? Их ненависть и интриги? Или высокомерная, порой — унизительная приязнь самих меценатов, покровителей и заказчиков? Мастер хорошо знал людей, именуемых меценатами, — князей и прелатов, тиранов и первосвященников. Были среди них, конечно, верные в дружбе мужи чести, возлюбившие бескорыстно искусство и словесное мастерство. Но то были крупицы золота в горах песка. Новая статуя перед палаццо, жеребец в конюшне, любовница в постели — все это было равно нужно такому меценату. Блеск культуры, познаний и разума для таких были необходимы так же, как изящный покрой платья и блеск ухоженных ногтей.

— Яне вернусь в Италию, святой отец, — опять покачал головой венецианец. — Что до покаяния — разве наши беседы не доказали еще вашему преподобию сугубо христианский, католический образ мыслей вашего слуги?

Аббат нахмурился.

— Не могу сказать такого, сын мой, не могу, — молвил он, поднимаясь на ноги. Отец Руффино напрасно терял время с этим упрямцем, а в тот решающий день предстояло сделать еще многое, важное для предстоящих, близких уже событий.

— Вы говорили здесь о разуме, — продолжал доминиканец, — вознося без меры этот плод греха. Но, слушая вас, я лишь тверже убеждался: разум есть дверь, отверстая для доводов диавола. Ибо внимающий разуму отвращает слух свой от веры, а третьего не дано. Вы говорили далее об искусстве. Но, внимая вам, я уверился опять: оно достойно лишь тогда, когда служит господу и его делу. Пока слуги Сатаны еще сильны, искусство в своем языке обязано быть прямым, как меч, и, как меч, служить посрамлению врага человеческого.

Мастер слушал, отвечая клирику спокойным взором, без вызова, но и без смирения. Не глядя, деревянной лопаткой мессер Антонио привычно стирал с таким вдохновением сработанное изображение, будто сметая тем доводы противника и его самого. Аббат с презрением взглянул на то, как разрушается на песке под Леричами правдивейший образ — его собственный и его сословия в целом — и продолжал:

— Вы сами, может быть, мессере, не замечаете, не видите меры своего безбожия, так глубоко свойственного вам, будто родилось оно вместе с вами и не вдохнул господь своего духа в вас ни капли с самого появления на свет. Не только учению церкви — самому всемогущему богу не оставлено места в ваших помыслах, речах и делах. Вас ждут, о заблудший сын мой, — возвысил впервые голос доминиканец, — вас ждут неминучие адские муки, только быстротечное пламя костра способно спасти вас от удела всех великих грешников — вечного пламени. Но есть покамест, для вас еще один выход — принять снисхождение и милость церкви, вернуться по доброй воле и покаяния ради.

Сказав это, отец Руффино приподнял полы сутаны и начал энергично карабкаться вверх по откосу, будто убегал от самого Сатаны.

Взобравшись на кручу, неутомимый доминиканец не удержался от соблазна — остановился и еще раз взглянул вниз. Почему, думал рыжий патер, ненавидел он этого заблудшего более, чем иных? Почему жаждал уничтожить? Разве мало подобных он замучил, сжег, удушил, утопил в венецианской лагуне? Прикрыв глаза, аббат постарался поглубже в себя заглянуть. И вспомнил тайные и редкие, но страшные минуты охватывавшего его порой великого колебания. В те проклятые мгновения отца Руффино вновь и вновь преследовали слова, сказанные этим человеком еще тогда, во время первых их споров в Венеции. Так демон, по писанию, разговаривал на горе с сыном божиим, соблазняя Иисуса. Но этот вел совсем иные речи. «Человека не приблизишь к небу, втаптывая его в грязь, загоняя в могилу», — говорил живописец. И еще: «В Евангелии помянут один лишь доносчик — Иуда». И еще: «Жестокость, пламя пожирающее, бичи и тиски, донос и навет — все то есть орудия ада. Нельзя служить господу оружием сатаны, — говаривал он, как и ныне, — один сатана приемлет такую службу». Простые, казалось, доступные и убогому разуму доводы, а отдавались в ушах аббата чаще всего они.

И шли, теснясь, на ум патера жуткие мысли. Кому же служит, в сущности, он, бедный Руффо? Если вправду владыка его — господь, принял ли он все человеческие жертвы, принесенные инквизитором? А если принял, ежели не отверг, вправду ли тот владыка — бог? Не воссел ли там, на престоле мира, господень враг, не переиначил ли, в дьявольской сущности своей, мирские и божеские дела, не поменял ли в них все местами? И не он ли направляет, как оно происходит, десницу и помыслы покорного фра Руффо, доминиканца?

Рыжий патер, взъярясь, стряхивал эти мысли, и с ними — ужас, и наступавшее на разум безумие. Нет, дьявол — тот человек внизу, прикинувшийся человеком бес. Самый опасный и хитрый на свете, ибо сумел, хоть и на мгновения, поколебать его самого, не ведавшего сомнений. Нарочно посланный адом, дабы погубить его — лучшего воина Христова. Его собственный бес, которого ему и надлежало сразить.

Жизнь в Леричах шла своим чередом. Пятеро всадников, предводительствуемых рыцарем Конрадом, привели на аркане из Поля беглеца — совсем еще юного черкеса, приобретенного мессером Пьетро у Шайтан —  мурзы для продажи. Пойманного привязали к столбу, и палач отвесил ему пять ударов бичом в науку, вполсилы — чтобы не испортить спину. Дабы не бегало более хозяйское добро на верную смерть или новый плен. На кухне в это время стряпали, на кузне у Бердыша тюкал малый молот, ратники играли в карты. Незримые тучи, наползавшие на замок, сгущались медленно, и мало кто думал о близящейся грозе. Кроме главных участников будущих событий, заранее озабоченных их исходом.

Бердыш и Тудор накануне держали последний совет в небольшом буераке, за стенами замка. Условились: через день Василю отправиться полевать, на самом же деле — вверх по реке, к братьям. Ибо приходит фряжскому гнезду на лимане последний час. Промедлить значило опоздать: менее чем через неделю придет галея, и тогда замок, усиленный оружием и людьми, гулевым ватагам уже не взять. О том, что пирата ждут вскорости в Леричи, москвитина предупредила Аньола.

Тогда же, забравшись далее в степь, Тудор отыскал малоприметный, сильно заросший терновником холмик. Сотник негромко свистнул, чуть погодя — свистнул дважды. Услышав ответ, сел и стал ждать. Несколько мгновений спустя из колючих зарослей, где, казалось, не пролезть и барсуку, выполз татарин в вывернутой овчине, оскалился льстиво. Тудор молча сунул в кулак ордынца кольцо, и тот исчез. Пан Боур знал: еще до вечера пять — шесть гонцов из Шайтанова чамбула с запасными конями поскачут знакомой дорогой к Монте—Кастро, везя тамошнему пыркэлабу ожидаемый знак.