Литмир - Электронная Библиотека

Аббат подумал уже об этом. Но взять под стражу покамест значило порвать одну из струн, а следовательно — нарушить трудную настройку гуслей. Пускай синьор Теодоро походит еще по замку. Может быть, его поведение и действия раскроют многое взору клирика, умеющего читать в делах и сердцах людских. Красавица Мария? Пусть братья получше присмотрят за сестрой.

— Я солдат, — отвечает между тем Тудор. — В походе солдату служит церковью небо, потом же — совесть воина.

— Сие — преславный наставник, — усмехается патер. — Но вы, синьор, не в походе, а храм наш открыт для всех. Разве под римским крестом, — монах касается висящего на его груди серебряного распятия, — божья церковь менее свята, чем под восьмиконечным? Разве менее блаженна в ней исповедь?

— Исповедаться в чужом храме — сменить веру, — отвечает Тудор. — Сменить веру — сменить себя.

Глядя вслед удаляющемуся аббату, сотник с болью вспоминает другого пастыря — склонившегося над ним седобородого отца Константина. Как очнулся он, Тудор, раненный отравленной стрелой, в доме гуситского проповедника и целителя, как вылечил его Романский, как в первый раз помог подняться с одра и подвел к облитому солнцем порогу. Сотник снова берет себя в руки — ненависть к убийце, вскипев, может выдать его. Ненависть и жестокость, рождающаяся, верно, с каждым мужем, чей удел — стать бойцом.

Тудор Боур унимает всколыхнувшийся гордый дух. И идет туда, где трудится у наковальни Бердыш со своим прилежным учеником Мазо. Тудор тоже добрый помощник мастеру: бывалый воин обязан многое уметь. Ныне день без охоты, и друзья трудятся вместе до полудня, почти без слов, разумея друг друга все лучше и полнее.

За общим обедом в большой господской трапезной сотник вновь чувствует на себе испытующий взор аббата. Нужно продолжать непривычное воину дело — упражняться в притворстве, казаться бесхитростным рубакой, безобидным в своей простоте. Ведь Тудор в эти дни — во власти фрягов, которыми повелевает аспид в монашеской рясе. Его хранит, правда, уплаченное татарину золото; но это, однако, слабая порука, почуй фряги в пленнике истинную опасность. Кинжал на повороте лестницы, яд в пище, стрела или дротик, пущенный в спину с башни или стены — в любом обличье может прийти внезапная смерть. И дело его тогда не сделано, и суд — не свершен.

Стискивать зубы нельзя — надобно улыбаться, вести беседу, прикидываться рубакой — простаком. И глядеть, запоминать, примериваться ко всему вокруг воинским оком, чтобы знать Леричи до камешка — каждую ступеньку, угол, дверь, контрфорс, каждое бревно, лежащее во дворе. Дабы на тот час, решающий, был рассчитан точно каждый шаг его и войников. Сруб колодца в бою — прибежище для трех стрелков. Корыто, в котором поят коней, — преграда, споткнуться о него в ночи — упустить драгоценный миг, а то и под удар врага себя подставить. Выступ стены — укрытие для засады.

После трапезы, на берегу лимана, Тудор смотрит, как Мастер лепит саженный барельеф, который к утру смоют волны. Чуть позже — учит Мазо рубиться. Вежливо слушает мессера Амброджо, вышедшего на свежий воздух к воротам, — генуэзец долго разъясняет молдаванину, как легко в их прекрасное время умному человеку стать богатым. Тудор внимает с учтивой улыбкой, витая мыслью вдалеке. К чему сотнику богатство, для фрязина вожделенное? Есть у него родина — отчина и дедина людей Молдавии, есть дружный род воинов — пахарей в селе близ Тигины, есть верная сабля. Он владеет, наконец, покуда дышит, собой, каков есть. И тем всем безмерно богат. Есть еще у Тудора новые друзья — обретенное в Леричах богатство: Бердыш и Зодчий, Аньола и Мазо. Есть Мария, Тудор чует — его женщина, готовая следовать за ним, как женщине от века надлежит. Есть в этом замке и земляки; к исходу дня сотник сядет с ними в круг и будет слушать их речи — рассказы о воинской судьбе, об оставшихся в родном краю семьях, о пашне и стадах среди дивных кодр. Уж эти — то — родные ему, кровные; признав в нем главного, они пойдут с Боуром на любую смерть.

При лучине, готовясь ко сну, Тудор Боур вспоминает слова, недавно сказанные рыжим патером: каждый день приближает человека к могиле. Мессер Антонио тогда возразил: хорошо прожитый день отдаляет смерть на целую седмицу. Каким же был этот, проведенный нынче в Леричах, прожит ли впустую или с пользой? Будущее, может быть, скорое, должно это показать,

Василь Бердыш, посапывая, вязал татарина. Василь настиг притаившегося нехристя в тырсе, сотнях в двух саженей от замка, скрутил, отнял нож. Татарин попался, правда, жилистый, но Бердыш одолел. Теперь не спеша обматывал бесермена длиннющей веревкой, прихватываемой в каждой вылазке на всякий случай, затягивал, как паук муху, деловито закреплял узлами витки. Окончив труд, Василь слегка откатился от гущи крепкого духа, исходящего от раскосого ясыря, — терпкой вони немытого тела, человеческого и конского пота, вечно преющей неснимаемой овчины. Можно передохнуть и подумать, чем попытать теперь гостя, чтобы и шуму не было, и вытянуть из него все, что надо, — зачем пожаловал, крадучись, к Леричам, к кому, что замыслил, где остались и ждут косоглазые дружки. Разжечь огонь нельзя, увидят со стен, пытать придется вхолодную — ножом, веревкой — чем бог пошлет.

Позади раздался шорох. Бердыш проворно повернулся в ту сторону, приготовил нож. Но тут же расслабился — из жесткого бурьяна показалась голова Боура. Спокойно взглянув на русича, сотник подполз к татарину. Сверкнул нож, разрезанный веревочный кокон выпустил ордынца. Тудор сказал ему несколько слов, что — то вручил. И татарин, как ни в чем не бывало, бесшумна растворился в простершихся перед ними травяных дебрях

Бердыш не шевельнулся, не повел при том и бровью. Оба бесшумно и молча доползли до рощицы диких яблонь, а оттуда уже не таясь вернулись к воротам замка.

Тудор знал — пришла пора все друг другу сказать. На доверие отвечают доверием и дело требовало от них согласия во всем.

Вскоре оба сидели в уголке на морском берегу, неподалеку от места, где упражнялся неутомимый Мастер. Мало слов надо воинам, особенно — таким бывалым, чтобы всё о себе поведать и быть понятым до конца.

— Вера у нас одна, — заключил москвитин, говоривший вторым, — дело одно — защита воли своей и земли. И враги одни, вот уже сотни лет. Сама судьба людям нашим велит в дружбе жить, на супостатов быть заодно. Всем людям нашим, молдаванам и русским, как ныне — нам с тобою в этом месте. В нашем крае остались предания и песни о том, как стояли по Днестру, лет полтыщи назад, городки русичей, — молвил Боур. — Жили пращуры ваши с нашими в согласии, вместе хаживали на рать. Только всех позднее смели, загнали в горы кровавые орды Батыя — царя. Потому ныне и лежит меж нами безлюдное Поле, и нет к Москве прямого пути. Поле — суровее моря, ладьями его не переплывешь.

— Да в нем и татары, и ляхи, — согласился Бердыш. — Но есть Днепро — река, по нем и в старину судами не хуже, чем по морю, русские люди хаживали. Дай, сотник, срок, — управятся наши люди и с татарином, и с поляком. Было нам далеко — станет близко. И пойдем еще во полку едином на супротивника.

— Нам с тобой, выходит, заново и начинать.

— Нам. — Рука москвитина легла на руку Тудора, покоившуюся на сабле. — Да товарищам нашим, по зову нашему прибежать на подмогу готовым. Дай бог лишь нам с тобою не оплошать.

Тудор сдвинул густые брови.

— Рыжий ксендз дьявольски умен, — заметил сотник. — Да неистов, когда, мнит он, вершит дело веры. Тогда и раскрывается, неистовствуя.

— На проповеди первой, — кивнул Бердыш. — Как он тогда говорил своим — о бесах и слугах бесов, о сатанинском злее во святых лампадах! От кого остерегал?

— От нас с тобой. Да к чему звал их — веры своей оплот, здесь воздвигнутый, хранить. Будто малый светоч у края вечного мрака.

— Да не светоч то — ярый факел, — усмехнулся Бердыш. — На нашу и вашу сторону, для поджогов и татьбы, для раздора и смуты.

— Стало быть, пора гасить? — Тудор хлопнул по рукояти своего клинка.

50
{"b":"543780","o":1}