Побратимы еще раз принялись взвешивать сложившиеся в Леричах обстоятельства. Не оплошать для них значило вовремя дать знак своим, все вызнав перед тем о планах братьев — фрягов и посланца Рима. Время близилось.

— Пора гасить, — утвердительно заключил сотник. Пора было тушить малое пламя, от которого на этом, до сих пор чистом берегу и окрест могли возжечься иные, смрадные и страшные огни.

Тудор до конца открылся перед побратимом, как и тот перед ним. Можно было сказать и то, в чем признавался разве что другу — гуситу, Константину Романскому. Храбрости Тудору было не занимать, о том знали многие, недруги и други. Но перед этим зверьем некогда чувствовал, как кровь стынет в его жилах. То был не постыдный страх труса в поединке или в бою. Кровь в жилах храброго Боура леденела от тайного чувства беззащитности перед нечеловеческой, веявшей нездешней жутью мерзкою силой, которой, казалось, нипочем были и мужество, и честь, мертвящей и разлагающей все вокруг. Тлетворное дыхание этой дьявольской силы молдавский воин впервые ощутил в Италии, живя в царстве страха перед инквизицией, видя ее мрачные шествия и костры, чувствуя, как незримые, липкие сети подслушивания и доносов вездесущими своими нитями касаются и его. Сам могущественный, храбрейший Сфорца боялся той силы и остерегал от нее своего капитана.

— Так и самые бесшабашные наши гультяи страшатся кровососов — оборотней, — заметил Бердыш. — Так, читал я в старой книге, грива становится дыбом у льва, когда царь зверей чует диавола.

Лишь покойный отец Константин в долгих беседах избавил Тудора от этого чувства, оставив только омерзение и ненависть к чудовищу. Славный последователь магистра Яна открыл сотнику, в чем сила и слабость латинской церкви и ее всепожирающей, дщери — инквизиции, как следует противостоять обеим, чтобы побеждать. Об этом и говорили вполголоса оба воина еще долго, до темноты. И разошлись, когда в замке зажглись вечерние огни.

17

Новый день в Леричах на этот раз начался с события. На лимане перед замком появилась большая барка под косым парусом, быстро шедшая на пяти парах весел. Судно подгребло к самому берегу, и на песок с борта спрыгнул долговязый молодец во фряжском платье.

Детину встретил на полпути сам мессер Пьетро ди Сенарега. Обменявшись с хозяином несколькими словами, молодой фрязин вручил ему кожаный футляр и торопливо вернулся на ладью, тут же повернувшую обратно.

Полученное письмо братья читали вместе с доминиканцем. В нем были известия для всех — торговые, военные, по делам веры. Было особо для аббата несколько слов, звучавших довольно связно, но понятых только им. В конце сообщалось, что высокородный и благочестивый синьор Джироламо ди Гандульфи, владелец галеи «Балимецца» и иных морских кораблей, успешно справился со всем, что было ему доверено и поручено, и возвратился в Каффу, откуда направится во владения синьоров ди Сенарега. Галея везет синьорам, среди прочего, пять десятков бывалых воинов, пушки и ядра, пищали, свинец, порох, арбалеты и стрелы к ним, различные вина и припасы, зеркала для господских покоев, сосуды, оружие и ткани для торговли. Посланию можно было верить: лист подписал, с приложением печати, сам мессер Никколо ди Гандульфи, старейшина нотариусов города Каффы.

Неделю спустя, значит, галея прибудет опять. Двое братьев и доминиканец прикинули в уме, что надлежит еще успеть до ее прихода и отправились по своим делам.

Весна же брала везде верх надо всем. И в Леричах — тоже, путая карты самых опытных игроков.

Отец Руффино, сидя подле церкви, подозвал для беседы проходившего мимо Мазо; хитрый монах чуял, что не проник до конца в разум и сердце этого юнца, не вызнал всего. Но сердце и разум младшего Сенарега были крепко защищены майским солнцем и запахами Степи; Мазо слушал рассеянно, отвечал невпопад. И отец Руффино с досадой отпустил юношу.

Мессер Амброджо, запершись в своей горнице, подбивал итоги операций с товарами и деньгами, нити которых потягивал на расстоянии, через компаньонов и доверенных. Но беспрерывно сбивался со счета, совершая ошибки, намечая явно невыгодные ходы в новых партиях. Мессеру Амброджо мешали странные звуки; доносившиеся снизу, с вершины крепостной стены; еще не поняв, что это, генуэзец был взбудоражен и работать не мог. Искусный негоциант с трудом выглянул наконец в узкое окно. И увидел: под донжоном, в глубокой нише, оставленной на обводной стене для камнемета, мадьярин — ратник ласкает подручную стряпухи. Скрытая от двора и других построек, увлекшаяся своим делом пара не заметила, что из окна донжона ее можно увидеть и пристыдить.

Мессеру Пьетро Сенарега предстояло много забот — принять и разместить новых воев, устроить товары, поставить орудия. Пьетро двинулся к стене, на вершине которой поблескивал сталью шлем Конрада — посоветоваться с умным немцем. Но встал вдруг, как вкопанный: невдалеке, занятые тайной беседой, виднелись полонянка Аньола и наймит Василь. Что — то шершавое акульей шкурой царапнуло фрязина под сердцем, Пьетро затоптался на месте, запамятовав, куда собирался идти. Двое перед ним, не замечая хозяина, о чем—то жарко спорили; москвитин подался вперед, настаивая, стряпуха полуотвернулась и теребила передник, глядя в сторону, полыхая румянцем. Понятная картина.

Мессер Пьетро пробормотал приличное минуте крепкое итальянское слово и, взяв себя в руки, зашагал туда, где Конрад творил утренний обход. Не хватало ему ревновать рабыню, да еще к смерду — варвару! Все равно ночью эта неистовая женщина покорно ляжет с тем, кто ей хозяин. А нынче хозяин — он. И эти оба, не дураки, не посмеют тайным любодеянием оскорбить хозяина Леричей. Эти двое, она — первая, крепко помнят, хозяин все поймет!

Конрад фон Вельхаген тоже должен был уже спуститься со стен, осмотреть дом ратников, хранилища оружия и пороха. Но медлил на месте, откуда было лучше видно одно окошко в господском жилье. Окошко было, как всегда, раскрыто, но, против обыкновения, никто еще — Конрад мог в этом поклясться! — никто ни разу не выглянул из него. Рыцарь догадывался о причине — в канун вечером, когда общество разошлось по кельям, старшие братья, позвав сестру, говорили с Марией сердито и долго. Рыцарь догадывался, о чем. Теперь под грудью шевелилась смутная боль; неужто беседа так огорчила девушку? Похоже, Мария и вовсе не покинет сегодня комнаты, по приказу братьев или из сердечного огорчения. Витязь Тудор, надеясь на встречу, дважды на глазах Конрада обошел замок и теперь, наверно, отправился к берегу, а Марии все нет и нет.

Бедняжка Мария и вправду лежала на девическом своем ложе, подперев головку кулачком. Рыцарь, конечно, ошибался; Мария, никем не замеченная сама, успела рассмотреть и Конрада, застывшего в середине пути, и передвижения Тудора. Мария не выходила, гневаясь на старших Сенарега. И мысли ее витали теперь по Леричам, вокруг многих обитателей фортеццы, но более — у Лимана, где слушал, верно, речи друзей плечистый воин, смутивший ее покой так глубоко, что даже братья, не очень — то присматривавшиеся к настроениям Марии, в конце концов заметили это и осердились.

Марии нравился раньше прекрасный ликом, храбрый Конрад фон Вельхаген. Она по — своему жалела статного воина — несчастливца и, почитая себя влюбленной, настроилась на долгую и светлую печаль по счастью, недоступному вовек, ибо знала об обете безбрачия, даваемом паладинами[77] Ордена. Но вот явился другой, и все перевернулось в душе Марии, да так быстро, что стало стыдно ей самой. Мессер Теодоро, правда, оказался вовсе не диким, какими рисовали перед нею людей его племени другие итальянцы, Теодоро был вполне воспитанным, образованным кавалером, жил в Италии, повидал и иные страны. Но как был непохож на людей, окружавших доселе Марию! Трепетным девичьим сердцем мадонна Леричей чуяла в усатом сыне Молдовы буйное озорство долгой юности, даруемой сынам степей, и стойкость мужа, рано пробуждающуюся в душах юношей, и все безудержные чувства, вскипающие в этих людях В' свой час и успокаивающиеся, когда он минует, — жестокость воина и нежность возлюбленного, лихость расходившегося гуляки и спокойную мудрость гражданина, супруга, отца. Было в мессере Тудоре еще одно, отличавшее его от знакомых фрягов, роднившее молдаванина разве что, пожалуй, с милым Мазо. Не было в мессере Теодоро — Мария чуяла чистым юным сердцем — не было в нем ни торгаша — купца, ни богомольного ханжи — лицемера, ни, тем более, исступленного фанатика веры. Ни расчетливой хитрости, ни затаенной всеядной алчности, ни тайной готовности предать, коли есть в том корысть, ни трусости, прячущейся за бравым видом, не было в этом чужеземце — всего, что так часто крылось в ее земляках, кощунственно соседствуя с храбростью и умом, с любовью к Делу и искусством в нем, с бережливостью и трудолюбием. Только мужество воина и доблесть землероба угадывала Мария в Тудоре — душу мужа, для семьи — добытчика хлеба и защитника, для сынов — учителя жизни. И при всем этом — затаенная разрушительная сила, вырывающаяся на волю в бою, дикая и грозная. Даже когда Теодоро был спокоен, Мария, женщина, угадывала в нем эту силу.