Мухаммед молчал, не опуская по — прежнему взора. И Орхан решился.
— Это ты, Хасан? — спросил он с усмешкой, принимая игру в неузнавание, узаконенную Мухаммедом для всех, кто встречался ему, переодетому, по ночам.
— Это ты, Али? — в тон ответил султан.
Орхан оттолкнул брата и продолжил путь.
Шах — заде шел еще долго, не слишком торопясь, знакомой дорогой к заливу. Не бежал, не петлял. Орхан думал: на сколько времени хватит благородства у брата — не снаряжать погони? Никто, однако за ним не гнался, и шах — заде, никем не задержанный, продолжал путь. Под утро, у больших причалов, меж двух уснувших галей, Орхан отвязал небольшой каяк, тихо поплыл на нем от берега прочь. И только тогда увидел, как мелькают в городе, приближаясь к гавани, десятки, сотни, тысячи факелов, как раздаются все громче крики многих тысяч преследователей, брошенных наконец по его следам.
Вскоре перед ним, словно призрак, возникла из тьмы шедшая без огней галея. Стараясь оставаться незамеченным, экипаж вел свое судно по Босфору к южному морю. Ухватившись за свисавшую с кормы веревку, Орхан взобрался на корабль.
На этой генуэзской галее, неузнанный, сын великого Мурада, сам — славный воин, почти два года проплавал, вначале вольным гребцом, затем матросом. Вместе со всеми трудился у весел и парусов, таскал тяжести, бился с пиратами. Признав в нем сразу турка, ни патрон, ни товарищи, однако, не принимали этого в расчет, полюбив вскоре Орхана за силу, храбрость и добрый нрав.
Так и текла его жизнь в морях, пока, идя в очередной раз в Каффу, галея не попала под внезапный шквал. Судно со всей командой пошло ко дну. Шах — заде, вцепившись намертво в весло, удержался на волнах и попал в замок Леричи, где представился беглым агой Нуретдином.
15
Мнимый ага окончил рассказ, в котором, в меру сил, старался не выдать, кем на самом деле был. Несколько минут прошло в безмолвии, показавшем, как глубоко были взволнованы присутствующие раскрывшейся перед ними правдой о гибели величайшего в то время города мира, — событии, о котором тогда по свету ходили такие невероятные слухи.
— Спасибо, ваша милость, — прервал наконец молчание мессер Пьетро. — Благодаря вам каждый из нас побывал сегодня в поверженной столице последних кесарей.
— И увидел безмерные страдания тамошних христиан, — добавил отец Руффино. — Что скажете о сем вы, сын мой? — обратился он к Конраду.
— Что господь послал напоследок Константинополю достойного царя, — ответил рыцарь.
— Какого не давал империи не одну уже сотню лет, — уточнил Тудор.
— Синьор Теодоро молвил мудрое слово, — улыбнулся аббат. — Господь давно готовил этому нечестивому царству достойную кару. Причина гибели греков была в преступной схизме, на которую подвигли их лживые пастыри, в отпадении от истинной, апостолической римской церкви.
— Не это имел я в виду, отче, — внес ясность пан Тудор. — Сей город пал, ибо государи его не были достойны меча и венца, не учили народ свой сражаться, не умели собирать его под знамя. Народ, отец мой, не стадо, бичом его на бой не погонишь. Для этого потребен добрый стяг.
Нуретдин—ага согласно кивнул.
— Разве истинный крест — не добрый стяг для христианского воина, рыцарь? — вкрадчиво осведомился домияиканец.
Тудор Боур жестко усмехнулся.
— Добрый стяг собирает бойцов в единую, крепкую рать. Пусть ваше преподобие укажет крест, сотворивший такое чудо, с тех пор, как турок сплотил Осман.
— Бог простит вас, мой сын. — Рыжий патер поднял над головой большое серебряное распятье, висевшее на его груди. — Вот крест, коий поведет святых воинов и выгонит — дайте срок! — нечестивых язычников из Европы. Разве не слышали вы о новом священном походе, объявленном апостолическим престолом?
Все знали, призыв из Рима раздался. Но дела, вот уже два года, не было. Только речи да молитвы, соборы да консилиумы. Властители Европы не верили друг другу, не могли отказаться от вражды. Такою была картина в большинстве держав, осененных крестом. Даже Сербия, Босния, Венгрия — первые возможные жертвы на дальнейшем пути завоевателей — не были едины и готовы к отпору.
— А ведь отныне борьба с османами будет во много раз трудней! — заметил Амброджо. — Не так ли, ага?
Молодой турок вежливо улыбнулся.
— Мне Европа, не в обиду вашим милостям, видится большим двором, где каждый жилец — властитель, — ответил беглец. — На общий двор этих людей напали враги, а жители его и не думают брать оружие и спешить к воротам. Один насмехается над привратником, в одиночку отбивающимся от налетчиков, другой дерется с соседом, третий норовит с того же привратника стянуть в суматохе плащ. Но вот ворота рушатся, единственный их защитник — пал. Враги ворвались уже в общий двор христиан. А у жильцов и теперь не хватает ума, чтобы вместе встать для отпора, пока не перебиты по одному. Наверно, и не поняли еще, что с двором их случилось.
— Ваша милость тут ошибается, — раздался голос мессера Антонио. — Теперь, когда тот город пал, в христианском мире все поняли, чем был для него Константинополь. Но нет еще в нашем мире силы, способной заменить крепкие стены столицы восточных кесарей. Да и стены, — добавил венецианец с горечью, — сами стены Византа служат ныне погибели Европы, ибо стали для врагов ее крепчайшим оплотом и гнездом. Я слушал вашу милость с вниманием и вижу ныне одну только силу, способную быть опасной для единоверцев ваших и сородичей, мой ага. Как ни странно такое прозвучит, это — сами греки, побежденные византийцы Константинополя.
И начался разговор о тех, кого в Европе и проклинали, и жалели, кого Нуретдин—ага, при всем своем прозрении, еще не вычеркивал из табличек главнейших мировых сил.
— В странах Запада — Странах Тьмы, как звали их ваши предки, — сказал мессер Антонио, слегка поклонившись Нуретдину, — до сих пор плохо понимают, почему рухнул этот колосс. Говорят о том, что Константинополю не помогла Европа, не устроили ее государи похода, не дали денег Венеция и Генуя. Все это было, но дела все — таки не решало. Причина крылась, видимо, в том, о чем говорил сегодня благородный ага: люди города не хотели биться. Но почему?
— Подло трусили, — молвил Конрад фон Вельхаген.
— Не умели сражаться, только — толкаться на рынках, — осмелился вступить в беседу старших Мазо.
— Разучились делать дела, какие каждому положены, — добавил Амброджо. — На войне, в мастерской и в лавке, на суше и на море.
— Вот сколько причин, — воскликнул Мастер, — в сущности — справедливых! И можно назвать много иных, столь же важных. Вдумаемся же, синьоры, почему, откуда они все? Оставим, святой отец, богословские споры, — упредил Антонио раскрывшего было рот аббата, — поговорим о делах мирских. Что было тут причиною причин?
— Я сказал уже — ложь, — раздался снова голос Тудора.
— Именно ложь, коль собрать воедино основы зла, коль выжать из них главный яд. Но не священников же одних. Ложь царей, попов, патриархов, купцов, архонтов, царедворцев, знатных, военачальников. Ложь судей, писцов, писателей, проповедников, поэтов, зографов, жонглеров. Ложь упадка, которую не замечали, с которою свыкались, которой дышали. Ибо неправду величали всегда истиной. Ибо неправедных и злых царей звали справедливыми и добрыми, а слабую власть — могучей. Ибо, видя черное, привыкли говорить: белое. Грабившие народ сильные принуждали его называть себя щедрыми, алчные священники требовали славы бессребреников. Даже палачи алкали венца милосердия. И жертвы говорили им: достойны такого венца. Повсюду — ложь, — подвел итог венецианец. — А на ней державы долго не стоят. Порой глядит на такую мир: стоит державная крепость прегордо, под небо вздымаются башни, к престолу господнему взнесены флаги. Все камни — на месте, только плох изначала был скреплявший их раствор, цемент меж ними давно распался в песок. Один крепкий толчок — и колосс рушится, потрясая вселенную. Так было и с царством, о коем скорбят ныне христиане в целом свете. И вот стены рухнули, — продолжал мессер Антонио. — Оба народа опять лицом к лицу, и сабли — не защита уже османам. Вот они друг перед другом, с одной стороны — воины, внуки пастухов. С другой — торгаши, придворные льстецы, лживые грамотеи, мастера интриг, знатоки людских слабостей, золотая накипь империи. Умелые, всеведущие, алчные, но подточенные собственной ложью, как их былая держава. Вот оно, начало новой схватки, с неведомым исходом! Теперь и узнает мир, подлинно ли велик народ ваш, храбрый ага, сумеет ли явить великий дух!