— Не надо язвить, — сказал я. — Ты просто ревнуешь.

— Естественно, — сказала она. — Я бы не отказалась иметь такие же… Нет, пожалуй, не хочу. Подумай: какая это ответственность! Это же все равно что владеть двумя бесценными произведениями искусства. А так мне не надо всю жизнь только о них и думать.

— Если нынешняя мода еще продержится, — сказал я, — то, думаю, очень скоро на земле выведется новый вид особей женского рода — худышки с гигантскими титьками.

— Мне кажется, наша дискуссия зашла слишком далеко, — заявила она.

Смешная девчонка!

— Тебе не нравится слово, которое я употребил?

— Не нравится! — сказала она и попыталась снова высвободиться. — И я больше не желаю снова ложиться к тебе в постель — во всяком случае, в платье. Так что, пожалуйста, Мэтт, отпусти!

Одним рывком я уложил ее на себя.

— Тебе следовало бы подумать об этом раньше! — заметил я запальчиво, крепко сжимая ее в своих объятиях. Я изменил нашу позицу, перекатившись на нее. — Тебе следовало подумать об этом прежде, чем появляться передо мной в таком чертовски сексапильном виде!

— Мэтт! — воскликнула она, беспомощно барахтаясь среди простыней. — Мэтт, я не хочу… Ох, ну хорошо, милый, — она тяжело задышала. — Хорошо, хорошо! Дай я только туфли сниму, а? И, пожалуйста, поосторожнее с платьем!

Оставшись один в номере, я побрился, оделся и подготовил фотоаппаратуру для дневных съемок. Конечно, было бы куда приятнее провести несколько часов в неге размышлений о любви, но это было бы непрактично. Выходя из номера, я оглянулся напоследок: не забыл ли чего. Мое внимание привлекли отснятые вчера пленки, все еще стоящие в рядок на бюро.

Я стал мрачно рассматривать их. Потом поставил сумку на пол, закрыл дверь и подошел к бюро. Мне в голову пришла непростительно подозрительная и даже предательская мысль. Она же такая миленькая девочка, и была со мной так ласкова и нежна — но в то же время она проявила определенное любопытство — может быть, чисто женское, а может быть, и нет, — по поводу того, где и как я собираюсь проявлять и печатать отснятый материал.

Не имея никакого желания испортить то, что произошло между нами, всякими циничными измышлениями, я все же не забыл, как изо всех сил старался держаться с ней с холодным безразличием — просто из желания понаблюдать, как она будет добиваться моего расположения и усыплять мои подозрения. Что ей и удалось — отрицать этого нельзя. Может быть, она это сделала потому, что я ей нравился, но в таких делах всегда очень быстро понимаешь одно: ни в коем случае нельзя считать себя неотразимым в глазах одинокой женщины. Какими бы соображениями она ни руководствовалась, какие бы мотивы ею ни двигали, она, несомненно, добилась того, чтобы наши сугубо деловые взаимоотношения приобрели куда более интимный характер.

Но я не мог позволить себе проигнорировать ни сделанное ею предупреждение, ни ее любопытство по поводу пленок. Может, это все чепуха, но мне было необходимо принять во внимание, по крайней мере, то, что и эти пленки, и прочие, которые я буду снимать по ее просьбе, возможно, могут приобрести куда более существенное значение, чем кажется на первый взгляд. Некоторые элементарные предосторожности, похоже, были просто необходимы.

Погоревав о своей утраченной вере и невинности, я пошел к стенному шкафу и достал металлический ящик для патронов 50-го калибра, в котором обычно храню самые ценные пленки. Я вытащил из ящика пять чистых цветных пленки и три черно-белых — они были в фабричной упаковке. Я присел на кровать и, поддев кончиком ножа заклеенный клапан, вскрыл девственно чистые коробочки, стараясь при этом не повредить тонкий картон.

Я вынул из коробочек чистые пленки, осторожно вложил туда отснятые и поставил кассеты с чистыми пленками на комод, а потом заклеил вскрытые коробочки клеящим карандашом, который у меня хранится в сумке с инструментами. После этого я пометил прооперированные коробочки крошечными значками — точкой в середине буквы «а» в слове «Кодак», если вам уж так хочется знать — и засунул все восемь на самое дно ящика с чистыми пленками, чтобы потом второпях не схватить одну из них по ошибке.

Потом я занялся чистыми пленками: вытащил пятифутовые целлулоидные ленты из кассет и повертел их на свету — теперь при проявлении она окажутся совершенно черными. И никто никогда не узнает, были на них отснятые кадры или нет. Нет ничего более необратимого и вечного, чем засвеченная пленка — за исключением смерти.

Я скрутил пленки и затолкал их обратно в кассеты, потом взял незаряженный фотоаппарат и одну за другой стал вставлять в него кассеты с засвеченными пленками, немного прокручивая их вперед и снова откручивая назад. После этой процедуры перфорация по краям пленки стала такой, какой она и бывает у использованных пленок. Я действовал чересчур хитроумно — но какой же смысл халтурить, если хочешь отколоть подобную шутку. Я пометил каждую из засвеченных пленок теми же цифровыми символами, которые соответствовали моим пометкам в рабочем дневнике. Наконец, я выстроил кассеты в ровный ряд на комоде, где они смотрелись точно так же, как те восемь кассет, что я спрятал в сумку.

Вероятно, я просто терял время зря. Однако у меня был приличный запас пленки, и даже если я и ошибся в своих подозрениях, ущерб был невелик. В любом случае, пришло время предпринять еще кое-какие предосторожности. Я не забыл, что противник уже однажды подверг меня испытанию, а может, и дважды — если маленький мистер Карлс-сон был совсем не тот, за кого себя выдавал. Они увидели, что я глуп и безобиден, и решили оставить меня в живых, а вот Сару Лундгрен убили. Разница между нами состояла, как можно предположить, в том, что у них не было для нее дальнейшего применения, а вот я им был еще для чего-то нужен.

Но я все еще не мог сказать с уверенностью, что бы это могло быть. Однако вчерашний день стал надежным знаком, что я должен был сделать массу снимков в этой северной стране, причем под пристальным наблюдением молодой дамы, чьи мотивы, даже если отнестись к ней с предельной доброжелательностью, оставались для меня не вполне ясными. Мне также представлялось совершенно необходимым убрать свои пленки от посторонних глаз до тех пор, пока я не удостоверюсь, что наши фотосъемки под открытым небом совершенно безобидны.

Не то что бы это каким-то образом мешало мне выполнить основное задание — Маку было ровным счетом наплевать на мои пленки, но, испытывая законную гордость за свое мастерство фотографа, я не собирался употреблять его на цели, мною совсем не одобряемые.

Покончив с этими приготовлениями, я отправился к номеру Лу и постучал в дверь.

— Я спускаюсь вниз. Увидимся в ресторане!

— Хорошо, милый!

Ее нежность заставила меня почувствовать себя расчетливо-подозрительным негодяем, но в этой работе всегда приходится помнить: что бы ни происходило в постели — и сколь бы приятным ни было, — это не должно иметь влияния на все иные события. В постели любая женщина может казаться кошечкой, но одетая, она опасна, точно гремучая змея. Кладбища переполнены мужчинами забывшими об этой истине.

Я пересек большой вестибюль. Какая-то девушка разговаривала с клерком у стойки. В то утро мой интерес к заблудшим девушкам был почти на нуле, по причинам как эмоционального, так и физиологического характера, а эта к тому же была в штанах — ярких клетчатых брюках, так что, торопясь в ресторан, я не удосужился внимательно изучить ее вид сзади. Каково же было мое удивление, когда я услышал ее голос.

— Доброе утро, кузен Матиас!

Я развернулся на ходу и увидел Элин фон Хоффман. Эта девчоночка могла учудить с собой какое угодно безобразие, но все равно оставаться красивой. Даже в вызывающих штанах и тяжелом лыжном свитере, без всякой косметики, за исключением дурацкой губной помады, которой были перепачканы ее губы накануне вечером, она по-прежнему могла заставить вас оплакать свою попусту растраченную жизнь. Она протянула мне ключик, держа его за брелок на цепочки.