Дома со злобой сняла сапоги и отбросила их в угол. Никому не говорю ни слова. Сережа лежит, мама на кухне, папа стонет. Не заметила, как подошла к кровати. Взглянула и поразилась. Закутан одеялом до самого подбородка. На месте груди одеяло быстро колышется. Голова отвернулась набок и лежит ко мне страшным лицом. Глаза закрыты, а губы шевелятся. Виден висок, и на нем натянута пожелтевшая, потная кожа. С головы спустились и прилипли к ней редкие волосы. Господи, глаза открылись и смотрят на меня. Какие они теперь блестящие! Губы шевелятся сильнее и разрывают мокрые, слипшиеся комками усы:

— Феююша, прииишлааа…

Голова закружилась. Смотрю на него как в тумане. И вдруг стало радостно: на табурете яичница и стоит бутылочка с чайным ромом. Да, да, мама все-таки купила. Слава Богу! Побежала на кухню к маме:

— Ну, что, как папа?

А мама уже вытирает передником глаза:

— Плохо очень. Утром в больницу ходил, в советскую.

— Что вы, мама? Как же он один ходил?

— Да, вот один… Некому было. Доктор сказал — очень опасно. Обязательно в больницу надо. Карету ждем «скорой помощи».

— Мамочка, а карета сегодня будет?

— Сегодня обещали. Ведь его в больнице чем-нибудь полечат, наверное.

И она посмотрела на меня чего-то просящими глазами.

— Конечно, мамочка, в больнице ведь лекарства дадут, и доктор каждый день, там лучше будет.

Я лгу только потому, что этого просят мамины глаза.

Карета приехала в 10 часов вечера. Два толстых санитара в белых халатах вошли в комнату. С ужасом я смотрю на них. Оба стоят на середине комнаты, под самой электрической лампочкой. У одного красное лицо, как большая буква «О», толстый нос и густые брови, а другой смотрит еще сердитей и говорит:

— Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет.

Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит губа, как у ребенка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет:

— Да, да, я сам сойду.

И вдруг я подошла к санитару и медленно сказала:

— Да, да, да, я сам сойду.

И мама подхватывает тоже:

— Да, да, он сам сойдет.

А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы. Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами:

— А… а когдааа приееедете ко мне?

— Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем. Ты не бойся. Приедем, приедем.

Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мокрые, слипшиеся усы…

Санитары тронулись, голова папы слабо мотнулась и опустилась на грудь. Уже выходят на кухню.

Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно говорит:

— А разве его никто не поедет провожать?

Ага, ага! Папа только этого и ждал. С усилием поднял голову и смотрит на нас умоляющими глазами. Но санитар, словно что-то прочитав на наших лицах, добавил:

— Ну, да мы его в момент доставим.

Уже уводят. Через открытую дверь слышны возня на лестнице и рыдания мамы. И опять сердце словно вскрикнуло. Проститься, проститься надо. Как безумная бегу по лестнице. Подбегаю к воротам. Стоит страшная карета. На козлах закутанный кучер — и лица не видно. Только кнут тянется из руки. Папу уже впихивают в карету. Мама трясется от рыданий. Господи, Господи! Надо проститься с ним. Проводить его.

Сунулась в карету, а там темно, темно. В углу сидит черный папа и стонет. И опять не могу проститься. И поехать с ним — ни за что, ни за что!.. Господи, как страшно! Даже задрожала вся. И вдруг, не простившись с папой, не сказав ни слова, бросилась прочь от кареты. Прибежала в комнаты и бросилась на кровать. Не плачу, а только дрожу.

Потом пришли мама и Сережа. Стоит папина пустая кровать, и одеяло раскрыто. Все посмотрели на это одеяло и сразу переглянулись. Но никто не сказал ни слова.

Торопливо стали укладываться спать. Лежу и слышу, как переговариваются Сережа и мама:

— Завтра пораньше поедем к нему.

И внезапно я тоже кричу пронзительным голосом:

— Я тоже, я тоже!

Сережа и мама сразу замолкли. Потом оба вместе говорят вздрагивающими голосами:

— Хорошо, хорошо. И ты.

А утром я проснулась такая бесконечно усталая, что не хочется ехать. Лучше уж, как всегда, пойду на службу. Вижу, что Сережа и мама собираются. Спрашиваю их:

— А мне-то с вами ехать?

И, кажется, без всякой цели они сказали, что съездят одни. А я вздохнула с облегчением.

В канцелярии день проходил медленно. С тоской ожидала, когда все кончится. Не могу видеть знакомых лиц.

Потом шла домой пешком. Трамваи не ходят. Нарочно стараюсь промочить ноги и простудиться. Распахнула пальто. Ветер гнилой, сырой, и на улице слякоть. Чувствую, что поднимается тупое наслаждение оттого, что, наверное, теперь заболею и умру.

На Каменноостровском поравнялась с улицей, где находится Петропавловская больница. Пугливо остановилась. Там — папа. Зайти бы надо. Но как я устала, как я устала! Не могу, не могу… Пойду домой.

Почему-то дверь в квартиру, против обыкновения, не заперта. И сразу от этого шаги стали осторожнее. Вхожу тихо… Какая мертвая тишина в доме! И электричества еще нет. Темно. Наверное, все сидят в комнатах. Ах нет — мама на кухне. Почему же она не шевелится и не встречает меня?

Замирающими шагами подошла поближе. Вдруг мама приподняла голову и скользнула по мне взглядом. Какое безобразное, опухшее от слез лицо, и глаза совсем безумные! Посмотрела секунду на меня и опять приняла прежнее положение. А на полу, около ее ног, прикорнул Борис. Он даже не взглянул на меня.

Не решилась ее спросить ни о чем. Вся оцепенела, осторожно открываю дверь в комнату. Сережа лежит на диване ничком и головы не повернул на мои шаги. И его не решаюсь спросить. Прошла мимо дивана и села в углу.

И вдруг Сергей завозился. Сразу вся напряглась как струна. А он уже говорит:

— Папа умер ночью…

Не помню, что было за этими словами. Кажется, билась в судорогах на полу и выла как зверь. Пришла в себя от огромной, страшной боли в сердце. Поднялась на коленях на полу. Да, да, он умер, затравленный нами! Даже умирать в больницу выгнали. Это все мы, мы, мы!.. Нет, это я, я! Я виновата в том, что он умер! Опять упала на пол и уже по-человечески мучительно закричала:

— Прости, прости, папочка милый! Прости, прости!.

Кажется, пыталась разбить голову об пол и в безумном ужасе все кричала:

— Прости, прости, прости, прости, папочка милый, милый!..

Надо мной стоял Сергей и тряс за плечо: «Пощади маму, пощади», — хрипел он, а я ничего не понимала и кричала:

— Прости, прости, прости…

Потом сидела в углу и смотрела, как двигалась по комнате мама. Она была без лица… Зачем-то копошилась у стола. Потом будто по воздуху поплыла ко мне:

— Садись обедать…

— А он меня не простил?

— Да полно тебе, дурочка!

Повела меня за руку и посадила за стол.

Потом, кажется, спали, а я не спала. Все слушала свое сердце. Оно стучало: не простил, не простил, не простил…

Мама и Сережа утром пошли в больницу. Я очень хотела пойти с ними и не смела попроситься. Они ушли, а я осталась с Борей. Боря плакал, а я смотрела на него и молчала.

Потом пришли мама и Сережа, а с ними Митя и Тонька. Господи, Митя курит! Зачем? Ведь папа умер! Достал из кармана два фунта хлеба и денег еще. Подает маме:

— Это вам на мясо.

А потом… потом заложил нога на ногу и опять курит. И лицо сытое, как всегда. Как он может? Слышу, он говорит:

— Феюша, я сегодня ничего не пил. Поставь самоварчик.

А за чаем Митя вдруг спрашивает маму:

— Как же это он скоро так?

У Сережи сурово сдвинулись брови, а мама всхлипнула:

— Да, да, словно пошутил с нами… Вчера свезли, а сегодня умер. — И вдруг она запричитала — Ах, Митенька, если бы я знала, разве бы я?..