И у мамы в душе происходит, кажется, то же самое. Сегодня папа читал газету, а она вдруг страшно закричала:

— А черт с ними, пусть приходят! Все равно уж теперь. Уж какой-никакой бы да конец только!..

Какой ужасный крик! Идет из самого сердца. Хотела взглянуть на мамино лицо и не могла. Знаю, знаю… Она долго думала и о Сереже, и о Ване, и о том, что все продано, и что впереди — голод. Все, все это звучало в ее крике. Прозвучало и замолкло. Ей теперь все равно.

А мне еще не все равно. Чувствую это, но не знаю, на что решиться.

Неужели возьмут? Все ближе они наступают и ближе.

Папа пришел сегодня особенно расстроенный. Не раздеваясь еще, говорит:

— Близко они. Пожалуй, дело будет.

Подумал еще с полминуты и опять говорит:

— Вот что, мать. Говорят, расстреливают целые семьи красноармейцев за то, что сыновья на фронте. Ты собери-ка все письма от Сережи, Вани и Шуры и сожги.

Я прерываю его в середине фразы и кричу, возмущенная страшно:

— Вот и глупо будет, вот и глупо будет! Захотят узнать, и так узнают.

Мне хочется кричать ему, что он — трус, трус, трус. Боится писем от родных сыновей. До чего он дошел! И теперь-то, когда уж жить-то не для чего даже и мне, он трясется за свою жизнь. Трус, трус! А он отвечает мне встревоженно:

— Чего ты мелешь-то? Как узнают-то?

— Да очень просто. Так вот и узнают. Да, да, да, узнают! Сама скажу им, что я сестра братьев-коммунистов. Наплевать мне на белых! Пусть меня расстреливают!

И вдруг папа страшно закричал:

— Да не трепи ты языком, пустомеля этакая! Раз говорю, что сжечь надо, — значит, надо!

Но писем все же не сожгли. Решили ожидать последнего момента.

На улицах расклеены телеграммы: «Волосово противником взято». А в почтамте на каждом лице — светлый праздник.

Наша канцелярия превратилась в клуб для всей экспедиции. Собираются с утра и радостно обсуждают новости с фронта. Спрашивают меня:

— Ну, что, Фея Александровна, Волосово-то взято? Будете еще спорить?

Это спрашивает Тюрин. Расставил широко ноги, уперся руками в бока и ждет ответа.

Взглянула в его смеющиеся глаза, и клубком подкатило к горлу судорожное, злое напряжение. Вскочила из-за стола и хотела крикнуть на всю канцелярию, и вдруг крик точно сорвался и упал. Опять опустилась на стул и говорю тихо:

— Мне теперь все равно.

Тюрин насмешливо развел руками.

— Вот тебе и на! Все равно! А кто еще недавно говорил и топал ножкой: «Не придут, не придут, не придут»?.. Однако, Фея Александровна, нечего сказать, — тверды вы в своих убеждениях!

Но я опять только повторила:

— Мне все равно.

Он засмеялся и пошел к галдящей кучке.

Слышно уже, как стреляют. Близко-близко.

Стрельба как будто ближе. Не дают давно хлеба. Господи, а Сережа? А Ваня?

Всю ночь не могла сомкнуть глаз.

Лежу и прислушиваюсь. Совсем близко как ухнет, ухнет!.. Вздрогнет дом, задребезжат стекла тонко-тонко. Хоть бы попали в наш дом! Пусть, пусть убьют всех. Пусть сюда, под кровать ко мне, влетит огромный снаряд. В комнате сразу пожар. Сразу же затрещит и развалится. Немного жаль папу, маму и Борю.

Утром все-таки пошла на службу. На стенах домов расклеены новые телеграммы: «Наступление противника упорное».

В канцелярии меня встретили с поклонами:

— Радуйтесь, Фея Александровна! Дождались. Несколько часов осталось.

Перед окончанием занятий вбегает рассыльный мальчишка и радостно орет:

— А мосты-то развели! Мосты-то развели!

И сразу со всех сторон радостный вой:

— Ага, ага! Скоро, значит!

— Испугались, черти!

— Заплясали… Посмотрим.

— Белый хлеб скоро будем есть!

Потом они еще что-то кричали. Я уже не могла понять. Потом долго шла домой и все прислушивалась к выстрелам. Посмотрю в небо, а оно — огромное и все в тучах. А снарядов не видно. Только падает мелкий дождь; кажется, промочила ноги. Дома мама встречает испуганная:

— Ну, слава тебе, Господи, пришла. Мы уж думали, не убило ли.

Еще хватило сил ответить ей:

— Ну, что вы, ерунда какая. Меня не убьют.

Ночь протекала медленно, а к утру стало почему-то затихать. Сделалось еще страшнее.

Утром мама долго не хотела отпускать на службу.

— Не ходи. Вдруг на Первой линии белые на лошадях разъезжают. Смотри, папа тоже остался.

Но я пошла. На улицах даже как-то странно без стрельбы. И телеграмм нет. Трамваи не ходят. По улице идут и говорят, что положение неопределенное.

В канцелярии встречают жадными вопросами:

— Фея Александровна, нет ли чего нового? Газет не расклеили?

Мало разговаривают сегодня — и не радуются. Ожидают газет — и все притихли. Лелька и Валька даже за работу принялись.

А газет все нет и нет. Уж второй час. Отчего же это? Неужели, неужели?..

Только в два часа влетел мальчишка с газетами. Бросаюсь к нему, успела захватить первая.

Все сразу столпились вокруг меня и торопят. А у меня газета прыгает в руках… Господи, что это такое? «Белые по всем направлениям отступают. Наше наступление развивается успешно».

— Да читайте, читайте!

Голова закружилась. Блестящие глаза, встревоженные лица стали то вспыхивать, то бледнеть. Но из всех сил кричу им:

— Белые везде отступают! Наши их гонят! Читайте сами.

Упала на стол, закрыла глаза. Как кружится все! Голоса слышатся как из тумана. Это Тюрин.

— И из-за чего дерутся, дураки голодные? Послали бы меня, я показал бы, как драться с белыми.

Немного отдышалась. Открыла глаза. Со мной кто-то говорит, а я ничего не понимаю. Вдруг застучали зубы, как в лихорадке. Опять открыла глаза. Красные, зеленые пятна. Потерла рукой лоб, чтобы отогнать, а лоб весь потный. Сразу чего-то испугалась. Никому ничего не сказала и пошла домой.

Шла, кажется, до самого вечера. Помню, что дрожали ноги, а сама цеплялась за стены домов. А стрельбы не было.

Потом сразу очутилась дома. Мама что-то говорила и снимала с меня пальто. Потом провожала до кровати…

Целый месяц была больна. Я и теперь больная.

…Глаза сразу открывались в середине ночи. Не сама открывала, а будто изнутри кто-то раздирал их. Это уже не ночь, а вечная, огромная темнота. И лежу где-то не на кровати, а высоко, высоко. Свешиваю вниз голову и пристально смотрю вниз. Темнота. Нет конца. Чувствую, что в темноте надо мной все ниже и ниже нависает бесконечное черное небо. А в небе ужасное, черное солнце. Не вижу, но чувствую его. Господи, раздавит!.. Раздавит!.. А в сердце как больно!

Потом уже в комнате. Проснулась и плачу. Голосок у меня тонкий-тонкий. Плачу и слушаю себя с удовольствием. Да, я в комнате. Вон в углу висит папино пальто. Нет, нет! Не пальто. Это черный монах! Только зачем он без лица и зачем поднимает руки к потолку? Ах, нет… не монах. Это черный папа без лица. Он протягивает ко мне длинные черные руки. Папа, папа, не надо! Это я — Фея! Фея!…..

Потом, наверное, был день. Двигались черные папа и мама, и опять у них не было лиц. Зато видела блестящее окно, и, кажется, солнце было. Потом как будто опять ночь. Снова кругом все темно. А под потолком, прямо в воздухе, висела маленькая девочка вся в белом. И на подоле у ней капельки крови. Потом опять как будто день, потом опять ночь. Не помню, сколько раз…

Раз проснулась и, не раскрывая глаз, поняла, что в комнате — утро. Сразу услышала мамин голос:

— Хоть бы умирала, если не поправляется! Экая мука мученская!..

Сердце так и вздрогнуло от знакомой боли. Чуть-чуть не раскрыла глаз, но удержалась. Господи, почему я не умерла? Почему?