— Если нужно, могу говорить!

— Мы обязаны, — конфузясь, заметил врач, — немедленно сообщать о всякой пёремене в вашем положении судебному следователю…

Хорохорин, очевидно, ждал речи об этом, потому что, не удивившись ничему, согласился.

— Пусть приходят! Я могу сказать все… Я очень хорошо все помню… Мне только жаль, что я не умер… В другой раз, — он улыбнулся, — в другой раз это трудно… Я не хотел ее убивать! — закончил он. — Скажите всем это… Я ведь никогда не лгу. Они знают.

— Да все так и думали! — ответил доктор и, оставив возле него сестру, вышел.

Следователь явился через час. Дело это было поручено молодому нашему следователю Борисову, человеку способному и толковому. Он самым внимательным образом изучил все материалы, переданные уголовным розыском, милицией и собранные им непосредственно при опросе многочисленных знакомых Веры и Хорохорина. За три дня работы о жизни того и другого он знал едва ли меньше, чем они сами.

Он явился к больному без портфеля, без всех устрашающих атрибутов представителя судебной власти. Он подсел к Хорохорину как хороший знакомый и справился о его самочувствии. Хорохорин не догадался сразу, с кем имеет дело, и, только когда тот назвал себя, он удивился.

— Ах, вот кто вы! Мне сказали, что вы придете, — начал Хорохорин. — Я вам все скажу. — Он помолчал, потом заговорил взволнованно — Видите ли, эти револьверы новых систем — ужасные штучки! Можно выстрелить, прямо не замечая… Я к тому это говорю, — пояснил он, — что как-то случайно это вышло… Я как сумасшедший был, главное еще потому, что я прямо от доктора зашел к ней…

Следователь перебил его:

— Это вы все после скажете, а сейчас только о самом главном два-три вопроса… Потом мы вас допросим, составим протокол, а пока не нужно. Главное вот что: вы из одного револьвера стреляли в себя и в эту девушку…

— Ну конечно! — ответил он.

— Никого третьего не было в комнате?

— Свидетелей? — вздрогнул Хорохорин. — Нет, не было! Но я вам рассказываю как было. Я хорошо все помню! Я никогда не лгал и лгать не буду! — Он волновался все более и более. — Я не оправдываюсь… Я только хочу сказать, как было. Меня хоть сейчас расстрелять — так я рад буду…

Следователь едва мог остановить его.

— Вы сейчас узнаете, в чем дело и для чего я спрашиваю. В револьвере, который мы нашли, оказался только один израсходованный патрон! Пуля, которую извлекли при вскрытии убитой, другого размера…

Хорохорин выслушал с недоумением, потом раздраженно прикрыл глаза.

— Чепуха какая. Перепутали вы что-нибудь.

Следователь улыбнулся и закипел неуемной энергией.

— Хорошо. Теперь еще один вопрос, чтобы не утомлять вас. Вы оставили записку на столе?

— Оставил.

— Если вы так хорошо все помните, может быть, вы помните, что там было написано вами?

— Помню хорошо.

— Что именно?

— Буквально помню: «Так жить нельзя. Лучше умереть».

— И больше ни слова?

— Разве этого мало? Я так себя чувствовал, так и написал. И написал затем, чтобы покончить с собой. Раз уже написал, так обязан… А это трудно кончать с собой… При всяком положении! Без записки, может быть, ничего бы и не было, а тут уж все было решено и подписано!

Следователь взволнованно выслушал его, дал время ему успокоиться в молчании и гробовой тишине, которую нарушить даже громким дыханием боялись толпившиеся в дверях больные и служащие.

— Еще что сказать? — прервал молчание Хорохорин.

— Еще один вопрос, один только вопрос: не знаете ли вы кого-нибудь из знакомых убитой, кто был бы способен подделывать почерки?

— Не знаю!

Следователь потер лоб. Столь жадно ожидаемый всеми опрос Хорохорина не только не разъяснял недоумений в такой, казалось бы, простой истории, но, наоборот, все запутывал еще более.

— Да вы уверены, что вы убили? — теряясь, вдруг резко спросил следователь.

— Да, это я убил! — ответил Хорохорин. — Вы напрасно думаете, что я плохо сознаю, что говорю. Разве я перепутал написанное в записке?

— Да!

Хорохорин сделал попытку приподняться, его тотчас же остановили. Он удивленно посмотрел на следователя.

— Что я спутал?

— Вы написали: «Так жить нельзя. Лучше умереть — обоим!»

— Покажите записку! — почти крикнул Хорохорин. — Я не мог этого написать. Я не думал даже об этом! Она видела, как я писал… Дайте записку!

Следователь не торопясь достал из бумажника загадочный документ и поднес его к глазам Хорохорина. Тот не без волнения взглянул на него и наморщил брови, точно терпеливо выносил какую-то мучительную острую боль.

— Я не писал этого слова.

— Кто же это написал? Почерк ваш?

Хорохорин присмотрелся и ответил не сразу.

— Очень похоже. Может быть, — он с трудом уже начинал говорить, — может быть, я в бессознании потом приписал это? Или пошутил кто-нибудь! Да это не важно. Ведь я не оправдываюсь ни в чем.

Следователь пожал плечами.

— Что же вы, после того как стреляли в себя, могли писать, что ли?

— Не знаю.

— Или вы думаете, что есть два человека, у которых так схожи почерки?

— У нашего приват-доцента Бурова почерк очень похож. Мы сравнивали один раз — не отличишь! Что тут удивительного! Но, может быть, и я писал, но не помню. И не для чего было это писать…

Но уже одного имени Бурова было достаточно, чтобы в уме следователя вдруг все перевернулось, казалось, что кто-то дернул за кончик нитки с большой силою, и клубок начал разматываться с феерическою быстротою.

Следователь встал.

— Один вопрос еще: вы знали, что в комнате убитой были два выхода? Кроме входной двери был ход через шкаф в стене?

— Не знал!

— Пока довольно! — кончил он. — Желаю вам выздороветь как можно скорее. Тогда, может быть, не вы даже, а мы уже будем вам рассказывать!

Он ушел очень довольный, страшно торопился, потирал руки и улыбался. Хорохорин же равнодушно закрыл глаза и тотчас же заснул.

Зоя вернулась домой поздно вечером. Варя лежала в постели. Она почти бессмысленно взглянула на нее и, судорожно вцепившись пальцами в края одеяла, натянула его на себя, точно стараясь укрыться им.

— Что такое? Что с тобой? Хуже тебе?

У Вари пересохло во рту, она ответила чуть слышно:

— Ничего. Только кровь опять идет!

— Варя, это же опасно!

— Нет, ничего. Она говорила, что немножко должна кровь идти. Она говорит, что я запустила очень. Это же почти как роды было… И грудь… ты посмотри, какие груди стали, как каменные…

Зоя взглянула на нее, не понимая. Варя пробормотала тихо: «Молоко ведь», — и вдруг в одно мгновение, в судорожном отчаянии вся съежилась, закрылась в одеяло, всхлипнула: «Мальчик мой!» — и захлебнулась истерическими рыданиями.

Зоя бросилась к ней. Она держала ее плечи, кутала в одеяло, уговаривала — ничего не помогало. Варя билась в ее руках, силилась задушить слезы, заткнула себе рот подушкой и, только вцепившись в нее зубами, затихла.

Зоя молча сидела возле нее. Она боялась заговорить с ней, чтобы не сказать правды. Она в бесплодном сожалении кусала губы, иногда вскакивала, кружилась по комнате, чувствуя невралгический холод на сердце и острые боли в висках.

— Не надо было говорить! Не надо было ей говорить! — с бессильным ожесточением повторяла она себе и томилась от невозможности признаться подруге в ошибке.

— Дай испить, — тихонько попросила та, — и ложись спать!

Зоя подала кружку с водой.

— Лягу, не беспокойся!

— Не «лягу», а ложись! Ты до обеда только работал·, сегодня! Смотри, у нас строго.

— Завтра выйду! Это не прогул, я отпросилась!

Варя отстранила ее настойчиво.

— Ляг, ляг. Давай спать… Неужто мне и завтра не выйти? — испуганно вздохнула она. — Уснуть бы! Я и через силу пойду. Какая тоска тут одной лежать.

Зоя погасила огонь, разделась, легла.

— Ты мне о нем никогда не говори больше, — почти шепотом проговорила Варя, — а только одно сейчас: он умер?