Мчится Владимир чрез цепь сторожевую, конь его режет ночь наполы, свищет…
– О, мочный ветр дует! быть ненастью! – бормочет про себя воин, мимо которого он проносится. Во тьме кажется, что не один он скачет, с кем-то говорит, как будто держит спутника за руку и рядом, дружно, не отстает, не опережает его. Заиграет в тучах зарница, озарит предметы… нет никого с Владимиром, едет один-одинехонек, а ведет с кем-то речь.
«Возлюбил я тебя больше души своей! – говорит он. – К чему ж заковала ты себя в доспехи, увешала оружием, повила голову тяжким шлемом, обнесла свое сердце железной оградою?.. или не в память тебе, кто устами спалил тебя?.. или не в память тебе, как над Волховом плыл ясный месяц, загляделся в теремное оконце?.. Тогда не валы воздымались речные, воздымались девичьи перси; не ветрец взвевал мои кудри, а дух твой; не пищу уста принимали – лобзанье!..
Промолви хоть слово, куда мы бежим?.. Рать моя гибнет! ты не подашь мне руки на защиту, ты стала слабой женою!.. Куда ж мы бежим?.. Не ведешь ли меня к колыбели?.. Сын или дочь? скажи мне, промолви, Царевна!..»
Нет ответа на слова Владимира.
«Молчанье – недобрая дума! – продолжает Владимир. – Говори! и ни шагу вперед! Безмолвна, Царь-девица, отвечай, Царь-Царевич! Куда мы бежим?.. Стой! не еду! не еду от рати своей! она погибает, и мне погибать с нею вместе!.. Жена!.. кованый перстень тебе бы надеть, а не броню! Что руку мне жмешь? что слова не молвишь?.. Прочь от меня, соблазн окаянный!»
И Владимир осадил на всем скаку коня, отдернул от кого-то свою правую руку. Вдалеке певень залился.
«Куда ж ты, куда! стой, Царевна! я еду с тобой! – вскричал Владимир, стиснул коня и помчался снова частым бором. – Еду с тобой! еду!.. где ж ты?.. где?..»
И смолк голос Владимира стоном; захрустели сухие сучья в трущобе, в глуши вспыхнул призрак, рассыпался в искры, потух.
Мрак ходит по лесу, каркают враны, гнездясь на сосновых вершинах, ветер гудит по ущельям, стонет птица ночная, горлица плачет, хохочет враг-полунощник – заливается зло.
В глубине леса, под кровом убогим, сидит чернец над книгой, разбирает дивные письмена; душа его переливается в тишину золотых начертаний. Невнятны ему бури земные; видел он жизнь с обеих сторон; тешился он, любовался он румяным цветом – надеждой: и это цвет польный! – Видел он двух голубей, зло и добро, не живут друг без друга! Слышал он тайные мысли любви: «Питай меня, – говорит он, – питай! а не будешь питать, я огонь, я потухну или прильну к другому горючему сердцу!» Знал он и славу, слава – крылатые толки людские, – что в них?
Горит перед старцем светоч, как перед иконой; на черном гловуке его нашито белое крестное знамение, на обличий смирение и мудрость.
Внезапно, отклонив очи от книги, старец приложил ухо к окну, ему послышался на дворе мгновенный шум и стон.
Чрез несколько времени снова шорох, захрустели сучья, конь фыркнул.
– С нами бог! – произнес шепотом старец. Сотворив знамение, он взял светло и вышел из хижины.
Видит, близ плетня стоит конь оседланный. Заржал конь, как будто обрадовался старцу.
«Тут должен быть и седок», – думает старец, приближаясь к плетню.
Подле плетня лежит человек в ратной одежде; но без шлема, без покрова, и без памяти распростерт он на земле.
– Жив ли он? – произнес старец, расстегивая броню и приложив руку к его сердцу.
А конь ржет тихо, радостно, преклоняет голову к беспамятному Господину своему, обнюхивает его.
– Хвала вечному, жив! Обличив его добросанно, на устах кротость, на челе мир, на одежде злато, – то светлый муж!
И старец с трудом приподнял неизвестного, понес в свою хижину.
Конь идет за ним, провожает его; только низкие двери остановили коня у порога.
IX
Между тем как Радо допевал свою конечную песню, а Владимир скакал за привидением; между тем как Императоры Василий II и Константин VIII теснились на престоле Цареградском, как близнецы в чреве матери, и не ведали того, что Отто II, Император Альмании, с своими Форстами, Графами и Бишофами, взят в Италии соединенною ратью Греков и Сарацин в плен и выкуплен из плена voor weynigh geld Русским Купцом Рафном, который старого щедрого покупщика мехов своих узнал в толпе окованных… между тем как сей же Отто называет Царем Рима новорожденного сына своего Отто III, – Светославич добрался до реки Днепра; но не прямым путем. Не имея у себя проводника и не полагаясь на слова верных людей, он ехал назад по своим следам. Берегом Русского моря добрался он до Уряда Бошнякской Жупании, хотел было заехать в гости к Вояне, но ему сказали люди, что Вояна занята Господским делом: выбирает себе семь мужей да триста положников новых, а всех старых мужей и положников сажает на кол.
Светославич поворотил от Уряда влево, по пути к Киеву, поскакал быстро. Пробравшись в царство Русское, видит он, что все люди в пояс ему кланяются, Князем Владимиром величают.
«А! – думает он. – Так вот истинное имя мое».
Вечер настиг Светославича невдалеке уже от золотых верхов Киева.
«Близко, близко Днепр! – думает он. – Близко мое Яркое злато, красное солнце девица!.. Нет, не изгонит она меня от себя… я не Радо, я не Гусляр; а Царь Омут сказал: Днепровское царство будет мое, и она моя же… моя же будет!.. я все сделал, что хотел Царь Омут, и Царь Омут сделает все, что я хочу… а я хочу целовать румянчики на светлом лике девицы… да ласкать ее, а больше ничего не хочу… не хочу и Царством править… пусть правят люди…»
Сладкие думы налегли на душу Светославича, а железный шлем давил чело, холодный ветр обдавал силы холодом, тряская рысь коня разбивала мысли; а Светославичу хотелось, чтобы никто не нарушал его сладких дум.
Слез он с коня, пустил его на траву, приблизился к мшистому корню густой липы; а под липой лежит шитая золотом, обложенная соболем покойная шапка, лежит и манта багрецовая, подбитая горностаем. Сбросив с себя шлем, надел Светославич пушистую шапку, накинул на плеча горностаевую багряницу, прилег на муравчитое ложе, положил под себя череп, погрузился в сладкие думы… Откуда ни возьмись, сон, припал на ясные очи, притрепал их крыльями…
Прошла ночь черной тучей от востока к западу, заиграла румяная заря над синею далью…
Спит Светославич.
А из-за дерев голос: «Конь! Княжеский конь!» Потом несколько голосов: «Княжеский, Княжеский, Владимиров!»
И вот толпа всадников окружила Светославича. «Князь, Князь! – закричали все они и продолжали шепотом уже: – Опочивает!»
Шум разбудил Светославича; очнулся он, видит вокруг себя ратных людей… Низко ему кланяются, величают Князем Володимиром, просят прощенья, чтоб не гневался на них, чтоб шел обратно с ними в стан.
«Ярополк, брат твой, прислал Посла, молит о мире, – говорят они ему, – не гневися на нас, Господин наш, иди с нами, положи волю твою на дружину и на Киев! оставил ты нас, уныло сердце наше, боялись, не враги ли исхитили и извели тебя!»
«Не обманул меня Царь Омут», – думает Светославич, садясь на коня и отдавая одному из воинов везти череп.
Чинно провожают Светославича воины. «Ну! – пошептывают друг другу, рассматривая череп. – Был, верно, Князь на поединке с Башкой Половецким! ну! добыл чашу заздравную!»
Вот подъезжает Светославич к стану, вся рать с радостным криком встречает его, Княжие отроки ведут под уздцы коня, Княжие мужи под руки ссаживают с седла, Воеводы и Тысяцкие земно кланяются, провожают в шатер…
– Княже Государь, – говорят ему, – ждет тебя Посол Ярополков, прикажешь ли идти к тебе?
Нравится Светославичу честь Княжая.
– Ведите его ко мне! – отвечает он.
Вводят Блотада Грима, Думца Ярополкова. Поклонился он Князю до земли и просил о дозволении слово молвить.
– Говори! – сказал Светославич.
– Государь Князь Великий Новгородский дозволяет тебе вести к нему речь от Князя Киевского Ярополка! – повторил важно, по обычаю, Думный Воевода Княжеский,
