– Вот тебе раз! будить для таких пустяков! что он, не видывал, что ли, девичьей головы?

– И то дело!

Столпившиеся Печенеги встревожили стражу русскую; она подала весть. Дружина изготовилась к защите стен, ожидала приступа.

Вот уже рассвело, настал день. Печенеги продолжают дивиться на вершину башни; неподвижно сидит дева, приклонясь к перилам; ветер играет ее длинным белым покрывалом.

А между тем в замке хватились Райны.

– Князь Святослав, – говорит Воян в отчаянии, – вчера не понял я слов ее! Она решилась пожертвовать собою, она, верно, нашла выход из города в стан печенежский и сама предалась в руки врага своего.

– Кони! Со мною! – вскричал Святослав, и со всеми остальными всадниками своими он ринулся из ворот в стан печенежский. Как громовая стрела летит посереди врагов, все крушит и ломит, пробивает к юртам Куря, но он уже один посереди тысяч, стряхивает с себя стрелы, отбрасывает сабельные удары вместе с руками. Но вдруг остановился он, как мета стрелам, ножам и саблям, смотрит на вершину башни, забыл о врагах и пал под ударами их.

Не стало Святослава. Бросился было Свенальд с пешей дружиной на помощь ему; но в орде раздавались уже исступленные клики победы. Свенальд отступил в замок. Дружина высыпала на ограды, а Воян на вершине башни стоял уже на коленях перед Райной. Райна сидит на скамье, склонив голову на перила, покоится тихим сном. Ветер играет покрывалом, обвевает ее. Но сон ее вечен. Вонзившаяся стрела облита кровью ее сердца. И Воян уснул подле Райны, склонив голову на ее колена.

Свенальд дождался помощи из Киева и возвратился в Русь; Белобережье заняли Печенеги и назвали Кизикерменом, или Крепостью Девы.

Исполнил ли Цимисхий договор с русским князем? Нет. Возвратившись в Царьград, он торжествовал победу над Руссами. Потом призвал к себе Бориса и с высоты величия своего объявил пленнику, что он подает ему в милостыню – царство Болгарское; но на условии быть покорным велениям его.

Гордо и презрительно усмехнулся Борис.

– Мое наследие возвращает мне князь русский, – отвечал он, – и ты для меня не более как исполнитель условий, заключенных с ним.

Разгневанный Цимисхий не продолжал разговора. Надеясь еще смирить гордость Бориса, он медлил воздать ему честь как королю Болгарии. Но, боясь новой войны с Святославом, он наконец решился смирить собственную гордыню.

Царедворцы явились к Борису с багряницей, золотым королевским венцом и прочей одеждой.

– Царь милостив, – сказали они, – испытал твое достоинство, возвращает твои королевские знамения и просит на свидание.

В это-то время возвратился в Царьград Самуил-комито пул и объявил о смерти Святослава.

Злобная радость заиграла в очах Цимисхия.

– Ведите же короля болгарского с честью на великую площадь, к храму Святой Софии, – сказал он, – там встречу я его и совершу торжество.

И совершилось неслыханное дотоле торжество. С почестями встретил Цимисхий Бориса, как короля болгарского в храме Святой Софии; а патриарх по вновь уcтановленному обряду развенчал его. Сняли с Бориса златой венец, багряницу, червленые сапоги, приняли державу и все знамения царства болгарского принесли в дар богу.

Самуил-комитопул с братьями назначены правителями областей Болгарии. Прошло пять лет; Цимисхий умерщвлен; Самуил отложился от Греции. Брат его Давид умер, Моисей погиб при осаде города Серры, брата Аарона велел сам убить и – облекся в королевские одежды.

Но это была последняя вспышка самобытного существования Болгарии посереди крамол и кровопролитных войн с Грециею.

С 1019 года Болгарией правили уже наместники василевсов греческих.

Романы Александра Вельтмана необычны по форме. Она ставит в тупик критиков, тщетно пытающихся охарактеризовать «Кощея» и «Светославича» с помощью понятий «условной историчности», «гротескной феерии», «пародийного рассказа» и тому подобных терминов «традиционной» литературы. Но форма никогда не была для писателя самоцелью. Необычность ее связана с чрезвычайно своеобразным содержанием прозы Вельтмана. На читателя романов обрушивается поток разнообразнейших исторических и фольклорных сведений, ассоциаций и аналогий, отступлений и намеков, образующих тонкую вязь повествования.

Мы невольно задаемся вопросом, чем же руководствовался автор, испестряя романы странно звучащими выражениями, рассыпая на страницах малоизвестные слова и имена. Нет ли тут желания блеснуть своей эрудицией? Не шутит ли автор над нами, бросая вызов «общественному вкусу»? Всегда чувствующаяся в произведениях Вельтмана усмешка автора, присущая ему ироничность – не говорят ли о пародийности его сочинений? И если так – над кем и над чем смеется Вельтман?

Решение этих проблем затрудняется тем уcтановившимся взглядом на Вельтмана – историка и исторического романиста, который еще никто не пытался пересмотреть или хотя бы усомниться в его правомерности. Наиболее полно этот взгляд выражен, пожалуй, в статье-некрологе М. П. Погодина, напечатанной в журнале «Русская старина» за октябрь 1871 г. Известный историк писал: «С живым, пылким, часто необузданным воображением, которое не знало никаких преград, и с равной легкостью уносилось в облака, даже и за облака, или опускалось в глубь земли, переплывало моря и прыгало через горы, Вельтман страстно был предан историческим разысканиям, в самом темном периоде истории. Там романическое воображение его гуляло на просторе, с полным удовольствием…»

Гипотезы Вельтмана казались тем фантастичнее, что они основывались как на исторических источниках, так и на фактах мифологии, языка, традиционной поэзии многих народов Евразии, не всегда знакомых специалисту-историку, а тем более представителям литературной критики. Неизвестное легко принять за выдумку, оригинальную связь фактов – за игру воображения. Эрудиция Вельтмана действительно была богатой и разнообразной. Но важнее другое – что она основывалась на самостоятельном и глубоком исследовании древней истории, мифологии и сложнейших проблем этногенеза индоевропейских народов. И эти исследования Вельтмана-ученого находились в тесной связи с работой Вельтмана-писателя.

Здесь, «на стыке» истории и литературы, рождались открытия, представляющие интерес и для наших современников, во многом более подготовленных к их восприятию, чем читающая публика второй четверти XIX в. Рассмотрев внимательнее историческую, научную основу публикуемых памятников русской литературы, мы сможем убедиться и в глубине содержания произведений Вельтмана, и в истинном уважении, с которым относился он к своему вдумчивому читателю.

«Кощей бессмертный» – первый из публикуемых романов Вельтмана – недаром был назвав автором «Былиной старого времени». Писатель впервые в новой русской литературе употребил это понятие, правильно истолковав выражение автора «Слова о полку Игореве»: «по былинам сего времени». «Былина – событие», – писал Вельтман в комментарии к своему сочинению, это то, что действительно было, но было в народном сознании, народном восприятии русской истории.

Уже само обращение к истокам народного миросозерцания, к русскому фольклору, требовало от литератора немалой смелости. Довольно вспомнить, что не кто иной, как Г. Р. Державин, в 1815 г. охарактеризовал издание «древних стихотворений» в «Сборнике Кирши Данилова» как «нелепицу, варварство и грубое неуважение» к господствовавшей дворянской культуре. О былинах столь же безапелляционно высказывался известный в то время фольклорист князь Н. А. Церетелев: «…грубый вкус и невежество – характеристика сих повестей». Не только сама народная поэзия, но и сочинения, написанные по ее мотивам, вызывали протест официозной критики. Даже специалист по народной поэзии А. Г. Глаголев язвительно писал по поводу пушкинского «Руслана и Людмилы»: «Кто спорит, что отечественное хвалить похвально; но можно ли согласиться, что все выдуманное Киршами Даниловыми хорошо и может быть достойно подражания?»