Тешится народ, заливается, славит Царя-Царевича; а Гетман важно усы поглаживает.

Выезжает на Царя-Царевича Витязь старый, бывалый; на побоищах голову рубит, на лету на копье сажает. И ему та же участь: обрубил Царь-Царевич на кованой броне все гвозди, раздел его мечом чуть-чуть не донага. У гостей-богатырей раскалились от стыда кольчатые забрала. Царь-Царевич по поприщу коня крутит, противника выжидает. Нейдет никто на бой.

Целует Гетман Царя-Царевича в белое чело.

Вдруг видят, кто-то вдали по дороге оленьим скоком скачет, ногами ныль загребает. Прискакал, смотрят – высочайший, худой, худой, словно вяленой!.. на белом коне. Расступился народ – он прямо на поприще, к кургану Гетманскому; соскочил с коня, отряхнул с себя тучу пыли, обсыпал всех с ног до головы; встряхнулся и конь – кости да кожа! а зной градом.

– Кто ты, пугало огородное! – возговорил Гетман. – Аль принес под Гетманский меч свою голову?

– Как изволишь, – отвечал богатырь-чудище, – я твой слуга Колечище.

– Морочишь, окаянный!

– Как изволишь, я служил тебе службу; вот тебе меч-кладенец, а то конь пуще сокола.

– Морочишь, окаянный! такой ли меч-кладенец – весь в зазубринах, сокол конь – кляча навозная!

– Меч отточишь, клячу откормишь; и меня прикажи ладно покормить да напоить; колдунья проклятая уморила!.. сгубила бы душу, да кладенцом отбился, а добрый конь вынес из беды.

Велел Пан Гетман меч отточить, коня в стойло поставить, а богатыря Колечище накормить и напоить досыта.

Повели богатыря в баню; вымыли, выпарили, усталые кости выправили, повели за белодубовый стол.

– Ладно! – молвил Колечище, поевши, попивши и за здравие Гетмана котелок зеленого вина выкушавши. И выговорил так – хмелем ошибло. – Ну, вишь, Пан Гетманище! меч да коня добыл, ладно!.. подобру-поздорову!.. да не ладно – пустил ведьму по белому свету – тово… ой-лих не в одарь люди колом к земле ведьму прибили! а я и то… бес подтолкнул под руку!.. ну, вишь… и пошла вихрем крутить, под стопы пышет жупел… «Подай-ста коня и меч!» – «Ладно!» Думу гадаю да еду себе. Темь темнеющая!.. под ногами ровно пучина кипит… глядь!.. под конь катится что-то с горы!.. ой-лих с ног собьет! «Подай-ста коня!» – стучит. «Ладно!» Ну, да и хвать мечом… Ой-на! голышь… камень!.. меч зазубрил!.. Ехал, ехал, крутил, крутил, степь не степь, лес не лес, и не тово… добро бы вода, испил бы, коня напоил, да и корму ни… животы ведет! Ну, ин… выскочи твоя душка словно из дудки!.. Глядь, мерещится… во! гадаю, день, ни! огонек блескает! я к огоньку… стоит изба с топора, под окошечком сидит красная девица. Ей!.. «Красная девица! напой-накорми!» – «Изволь, дядюшка, ступай на двор»; я на двор… ну, и тово…

– Ну, или спишь, Колечище, охмелел? – вскричал Гетман.

– Ой-лих-ни! умру – не отдам! – пробормотал Колечище, встрепетнулся и продолжал словно сонной, на языке тиря повисла: – «Ну, во, туды-сюды, ах ты!.. ну, ну!.. не везет!.. а за оградой мяучит». «Отдашь меч и коня?» – «Прысь ты, окаянная!.. умру – не отдам!..»

– Охмелел, ведите его под руки, уложите спать, – сказал Пан Гетман.

Повели богатыря Колечище под руки, а он несет свое, рассказывает чудеса: как ведьма его с конем в погреб заключила, как их из жалости многие лета погребная плесень поила и кормила; и кап ехали тем местам добрые люди да послышали – под землей конь заржал. Клад, думают, да и давай землю рыть; отрыли, да со страху кто куда ноги унес; а Колечище из погреба вышел, и коня на белый свет вывел, и подобру-поздорову в Придонское Царство прибыл.

Вот настало законное время. «Ну, пора, – гадает думу Гетман, – пора оженить сына! пусть себе ищет невесту».

Призвал его, говорит ему:

– Царь-Царевич, сын мой любезный! храбр ты, гораздо смышлен и умен, нет в тебе обычая душе моей супротивного: к отцу и матери ты любезлив, к старости честной приветлив, с вольницей не водишься, около красных девушек не увиваешься. Придумал я тебя, сына моего, женить. Собирайся ты в путь-дороженьку, поезжай ты к соседу нашему Царю Азскому Ахубзону Рувиму, у него есть две дочери: Сарра-Царевна и Лея-Царевна; поклонись ему от меня, сослужи ему службу и проси себе в жены любую.

– Государь родитель, – отвечал Царь-Царевич, вздохнув, – не жены гадает сердце мое, а храброго витязя-сопротивника; хотел я изведать силы с могучей доблестью да со славой. Все твои Витязи деревенщина да зательщина; на щите моем нет еще ни язвы, ни царапины, хотел я походить по белому свету да притупить сперва острый меч свой, а потом исполнить родительскую волю твою; да уж быть по твоему велению, еду, куда изволишь.

Поцеловал Пан Гетман Царя-Царевича за послушание в светлое чело, проложил ему золотой мост в Царство Азское, усадил на коня…

Поехал Царь-Царевич, повез родительское благословение в далекие страны, в чуждые земли.

Вот приехал Царевич в Дор, станицу Азского Кагана Рувима, поклонился ему от Гетмана и вручил грамоту.

– Есть у меня две дочери красные, – сказал ему Царь Рувим, обняв его, – родились они в единый час, равны лицом, красотою и возрастом; ни мать, ни я не ведаем, которая из них старейшая; а по закону нашему старейшая должна идти первая и в замужество; преступить закона и обидеть ни той, ни другой не могу; но бог покажет нам путь, принесу ему жертву, соберу Ратманов, и что присудят, то сделаю.

Вот и собрал Рувим Ратманов и присудили: «В сердце коей Царевны бог положит первую любовь к Царю-Царевичу, та и старейшая, и вдастся ему в жены за службу Царскую».

И разодели Царевен в богатую одежду, повели напоказ к Царю-Царевичу. Одна в одну, как два ясные ока; красавицы неописанные; да у Царя-Царевича не девичья красота на уме, он мыслит: лучше бы привели сюда двух братьев, храбрых, могучих Витязей, узнал бы я, кто из них старейший!

– Ну, Царь-Царевич, которая по сердцу тебе? – возговорил Царь Рувим.

– Не ведаю, какую сам судишь.

– Ну, любезные мои дочери, Сарра и Лея, – продолжает Царь, – которая из вас полюбила Царя-Царевича?

Вот Царевны Сарра и Лея посмотрели друг на друга и зарумянились обе.

– Ну, промолвите ответ, которая полюбила Царевича?

– Что промолвишь ты, сестрица? – спросили они одна у другой, шепотом, в одно слово.

– Да то же, что и ты, сестрица, – отвечали они друг другу, также в одно слово.

– Я полюбила его.

– Я полюбила его,

произнесли они тихонько Царице-матери на ухо, одна с одной стороны, другая – с другой.

– Ну, Царь-Царевич, не судьба тебе! а обеих не отдам. Взыграла радость на душе у Царя-Царевича; велит он

своему верному Алмазу седлать белого сокола; прощается с Царем Рувимом, выезжает в поле чистое, по дорожке в Царство Русское; там, слыхал он, водятся богатыри и храбрые Витязи, на диво белому свету.

Вздохнул Царь Рувим с Царицею-супружницей, жаль им, что не судил бог им Царя-Царевича в зятья.

Вздохнули и Царевны Сарра и Лея. Проходит день, другой, третий, проходит седьмица[291], другая, третья… далеко Царь-Царевич. Царевна Лея весела и радостна по-прежнему, а Сарра, ее сестрица, что-то грустит да алмазные слезки роняет, падают слезки на алый румянчик, тушат слезки полымя жизни; обдало красную Царевну Сарру словно светом лунным.

– Что с тобой сделалось, сестрица? – говорит к ней Лея. – Не сглазил ли тебя недобрый глаз, Царь-Царевич?

– А тебя? – спросила со вздохом Сарра-Царевна.

– Меня?.. нет, не сглазил, я не смотрела ему в очи… а ты, верно, смотрела?.. что не отвечаешь, сестрица?.. бедная!.. недобрый человек!.. не люблю его!..

– Зачем же, сестрица, сказала ты прежде, что любишь? – спросила Сарра, заливаясь слезами.

– Я сказала так, сестрица, как ты сказала, – ответила Лея, обнимая Сарру.

Больна, да, больна Сарра-Царевна; созвал Царь Рувим кудесников, лечить дочь свою.

«Наступила, Царь, дочь твоя на нечистое место», – говорят кудесники; да и начали нашептывать воду да зелье варить; а толку нет: чахнет Царевна.