— Да-а, ну и дела-а, — протягиваю я, понимая несусветную глупость своего предположения.

Чувствуя на себе неподъемную тяжесть ответственности, решаю поделиться ею со своим другом хотя бы по телефону:

— Ты где подевался? Ты пошто красну девицу обидел? Ты почему, гад такой, ее не снасильничал?

Прямо через телефон вижу, что теперь и ему тяжело:

— Мне вдруг стало плохо… — Петр так медленно это вымолвил, что я прямо увидел, как проржавевшие детали его речевого аппарата с невыразимым трудом провернулись, прежде чем совершили свой рабочий цикл.

Незаметно подтянулись другие члены нашего собрания, и мы начинаем живо обсуждать ситуацию. В конце концов, решаем, что утро вечера мудренее, и рассмотрение персонального дела начальника штаба следует перенести на завтра, когда он сможет присутствовать. Пока суд да дело, перевалило глубоко за полночь и настала пора отбоя.

Домой возвращаемся по ночному, озаренному празднеством городу. Горожане и гости в приподнятом настроении гуляют по улице Кирова, которая светится вечерними огнями и радушием. Какое–то время мы толкаемся в приятной и дружески расположенной толчее, идем вдоль ряда палаток, которые торгуют всякой всячиной — от сувениров до попкорна. Мы в прекрасном расположении духа и этим же настроением питаемся от тутошней публики. Наконец начинаем прощаться и обниматься так, будто расстаемся навсегда и больше не увидимся. Алеся еще раз со смехом припомнила мне мое наглое вторжение на сцену и под впечатлением прекрасно проведенного вечера с легкой непосредственностью выражает свою симпатию:

— Леха, я тебя люблю.

Жаль, что это произошло в присутствии ревнивого мужа, который начитан больше всех и эта информация, падая в копилку его знаний, насквозь ее пробивает, попадает в заиленное дно души.

Мы со Славой, довольные, бредем в апартаменты штаб–хаты. Здесь мой друг Петр, чтобы продемонстрировать свое очень плохое самочувствие, рано — во втором часу ночи ложится спать. До этого я ему пересказываю все нелицеприятности, которые выслушал от атамана. В свое оправдание он, как настоящий штабист, стал рассказывать, как он мимикой изображал мне подсказку, чтобы я вместо него занялся Ингой:

— Ты что, разве не помнишь, как я тебе моргал и намекал?

От удивления я вытаращиваю глаза на друга:

— А ты что не видишь, в каком я начитанном состоянии? Вот ты что–то изображаешь сейчас и думаешь, я соображаю, в чем твои намеки?

Но Петр продолжает гнуть свое:

— Я просто замучился тебе моргать и намекать!

— Да не помню я ничего! Ну хорошо, если ты видел, что твои намеки до меня не доходят, то мог бы мне позвонить на сотовый телефон.

— Ну-у, ты ва–аще! Я при Инге тебе позвоню и скажу: «Слушай друг, у меня тут живот прихватило, будь любезен, займись моей телкой?» Ты что, совсем рехнулся!?

— Это ты с ума сошел! Отошел бы в сторонку и культурно мне позвонил бы. И я исключительно из товарищеских соображений спас бы друга. А так ты и девушку и атамана опозорил! Как тебе не стыдно? Ай–яй–яй!

Мы долго еще препирались, пока он в сердцах не плюнул и не завалился спать. А мы со Славой не успокоились, пока не закончили обсуждение всех тезисов, поэтому легли спать около четырех часов ночи или утра. Мой друг утром так и сказал:

— Вы ночью так шумно дискутировали, что я вас прекрасно слышал через стенку. Я бы даже принял участие, если бы не мое неважное самочувствие…

Начальник штаба самый первый подскочил ранней птахой и с чувством вины начал разучивать легенду для своей посмертной реабилитации. Его очень заботит, чем все кончится: повешением или расстрелом. Но он все–таки рассчитывает на второе, как на более достойное наказание. Петр перед зеркалом стоит и говорит свой монолог–извинение атаману:

— Уважаемый Евгений Александрович! Я приношу вам глубочайшие извинения за свое отнюдь не рыцарское отношение к вашей знакомой. Причиной моего позора явилось одно весьма немаловажное обстоятельство…

Петр вдруг делает осечку и в сердцах плюется на зеркало и ему же объясняет:

— Блин! Какое на хрен обстоятельство? И причем тут позор? Может у меня банальная слабость желудка или вообще… и что мне сказать? Ладно, пойду, повинюсь, и меня, может быть, просто расстреляют.

Около одиннадцати часов в штаб прибывает атаман в сопровождении Виктора и Алеси. Мой друг начинает предупредительно посыпать свою короткую стрижку пеплом, на что атаман только рукой махнул:

— Смотрите, чтобы хоть сегодня не опозорились перед Ингой. Сегодня будете свою вину отрабатывать в двойном размере.

Мы шагаем по улицам Браслава и попадаем на площадь. На пересечении улиц Советской и Красноармейской перед зданием райисполкома выстроились коллективы художественной самодеятельности. Тут много народу, но и нам находится местечко, здесь же встречаем Ингу. Что самое удивительное, она мне уже не кажется такой красавицей, как вчера. Сразу я и в толк взять не могу, отчего же со мной такая метаморфоза. Может, сработала проверенная мужиками банальная закономерность насчет достаточного количества водки? Точно! Теперь мне понятно, почему начальник штаба покинул поле боя. Оказывается, ситуация объясняется весьма просто, она вписывается в теорию умной женщины с двусмысленным ником не то «королева», не то «Королева». Ведь мой друг вчера был менее всех начитан и его взор был лишен розовой поволоки.

Инга, как ни в чем не бывало, с нами здоровается. Начальник штаба отвечает ей приветствием с милой улыбочкой и виноватым опусканием глаз. Памятуя о своей главной обязанности, он приклеивается к Инге и в нарушение морского устава, будто флагманский крейсер, постоянно находится в кильватерной струе небольшой бригантины со стройным такелажем и надувшимися благорасположенным ветром алыми парусами…

Представитель администрации района произносит приветственную речь, зрители и участники хлопают в ладоши. Шествие возглавляют первые лица района, потом идут военный оркестр, задорные барабанщицы, представители предприятий Браслава, коллективы художественной самодеятельности в национальных костюмах. Все они проходят перед зрителями и по Советской улице направляются к месту проведения концерта. Длинная колонна шествует до лесистой местности, где прямо под соснами устроена сцена, а также ряды деревянных скамеек перед ней.

Начинается концерт, продолжающийся несколько часов. Идет череда выступающих с разных городов нашей республики и других государств. Каждому коллективу предоставляется возможность выступить с двумя номерами программы. На нас производит впечатление женская танцевальная группа из российского города Ярцево, Смоленской области. Они грациозными лебедушками проплывают в великолепных кокошниках снежной синевы и длинных сарафанах. Всем зрителям очень нравится минский хор «Батька атаман», который спел мощно, а трое казаков продемонстрировали виртуозную работу с шашками.

Лесной театр мы покидаем без путеводной бригантины. Когда она улизнула, я не видел, наверное, со спущенными парусами, коль так незаметно. Какое напутствие бригантине дал мой друг, я не знаю, может, его и не было. И снова я подумал: «Ему бы дипломатом работать, он бы столько принес пользы стране. Он бы любые планы агрессора порушил».

Минская делегация казаков из хлебосольного Браслава выезжает около семи часов вечера с совсем другим настроением. Перед этим мы присели к столу и долго беседовали, пили за гостеприимную браславскую землю, за красоту тутошних мест, за здоровье атамана… невзначай я предложил тост, отношение к которому оказалось неоднозначным:

— За несостоявшееся любовное приключение!

Казаки дружно заржали, атаман зыркнул лиловым глазом, а кое–кто, стыдливо опустив глаза, сознался:

— А оно мне надо, ежели дома меня ждет, не дождется жена молодая? А вдруг она прознает про мои непотребства? Не-е, я дорожу своей женой и терять ее по причине дурного хотения вздорной бабенки не желаю.

Кто–то прыснул в кулачок, а Алеся поддержала кающегося казачка–грешника: