Но самым кошмарным мучением являлись полевые занятия, или просто "поле". Нас заставляли ползать с автоматами по мокрому грязному снегу на огромной лесной поляне, по соседству с танковым парком. Снег лезет в сапоги, за шиворот, в рот, уши, глаза..., ты захлёбываешься, коченеешь, но ползёшь. В поле нас спасали только сигареты, - верно, что курево согревает (почти, как водка) - особенно уши.
Зато, каким раем казалась вечером после "парка" или "поля" "гражданка"! Как изумительно было, придя домой, помыться в горячей ванной, надеть на себя чистую одежду и, тем же вечером, расслабиться, выбросить из головы весь этот военно-патриотический бред. Не знаю, - как кто, - но я расслаблялся с размахом: шёл со своей фигуристой, белокуро-зелёноглазой подругой Люськой Курицыной, дочкой генерала КГБ - на центральную дискотеку "Метелица", - что на Арбате (в народе её называли "Метлой")..., и пил, и танцевал до самозабвения. Или - ещё лучше: когда Люськиных родителей не было дома, покупал в винно-водочном магазине две бутылки марочного сладкого портвейна, - и ехал на метро к ней. Ох, как мы с Люськой развлекались, упиваясь вином и занимаясь любовью, под последние записи популярных в то время западных групп в роскошной генеральской квартире в Олимпийской деревне...
Эх, молодость! Удивляюсь сейчас, как на всё у меня тогда хватало сил?!
III
По прибытии в Хлюпинскую в/ч каждому из нас было выдано со складов обмундирование: устаревших моделей солдатские гимнастёрка, штаны, ватник и кирзовые сапоги. Свою гражданскую одежду нам пришлось сдать на тот же склад на хранение - до конца срока лагерей. Неудобно, по-дурацки, ощущали мы себя в этой импровизированной военной форме: что-то жало, что-то было велико..., но, ничего не поделаешь - служба есть служба. Вот так мы и стали курсантами!
Затем нас разместили на дощатых, грубых скамьях в крытых зелёным брезентом кузовах грузовиков и повезли вон из города - в лес - по ухабистой грунтовой дороге, растрясая мозги и внутренности.
Хлюпинские лагеря расположились в лесной чаще, на берегу глубокой и быстрой речки Хрюни, километрах в двадцати от самого городка и в/ч. Как тиха и загадочна была здесь природа! Сладостное пение фантастических птиц, неторопливое шуршание ветра высоко, в изумрудной кроне деревьев, и убаюкивающий рокот речной воды, - такой прозрачной, - что каменистое дно можно было видеть на десятиметровой глубине. Здесь, в лесу забывался раскалённый гвалт города, и ты начинал ощущать себя другим человеком - чистым, как новорожденный.
Природа прекрасна, но, однако, она не может дать изнеженным городским жителям тех элементарных удобств, к которым они привыкли в своих блочных квартирах. О, отсутствие этих простейших составляющих комфорта поначалу нами остро ощущалось!
Всех ребят нашего курса - примерно сто студентов - объединили в роту и поселили по десять человек в больших палатках, натянутых на имевшиеся уже на лесной поляне квадратные бетонные основания. Спать теперь мы должны были вповалку, на кое-как уложенных поверх бетонных квадратов, не струганных досках, застланных сырыми, вонючими матрасами. Постельного белья не было, да и ночи в лесу стояли сырые и прохладные, - поэтому ложились, не раздеваясь, а только снимали сапоги. Вдобавок, - заедали комары, - поэтому приходилось предварительно обильно орошать изнутри брезент палатки и намазывать лицо и кисти рук терпко-пахнущим одеколоном "Гвоздика". Поначалу было тяжко, - да, ничего, - помаленьку мы ко всему этому привыкли.
В палатке я спал, вклинившись между студентами из одной со мной группы - двумя Юриками. Первого, по фамилии Муленко, - здоровенного, с квадратной физиономией, детину, однако, - с добрейшей и интеллигентной душой, - сокурсники прозвали "Юным сперматозоидом". Эта кличка пристала к Юрику первому после того, как его застукали среди бела дня в женском общежитии "Красная ткачиха", в постели с весьма пикантной студенткой по фамилии Хопс. Называемое нашими сокурсниками армейского вида сокращением ЦПХ (то есть "Центральное пиздохранилище"), общежитие это принадлежало Народному швейному институту, в котором учились одни бабы, и находилось как раз по соседству с нашей "альма-матер".
Юрик второй, по фамилии Рабинович, - щуплый и чахлый очкарик и активный комсомольский деятель, - напротив, упорно избегал контактов со слабым полом. Этот студент был знаменит тем, что все происходящие с ним события заносил бисерным почерком в крохотную записную книжечку - дневник, с которой никогда не расставался и, всегда клал её на ночь к себе под подушку. Ребята подозревали в Юрике втором стукача и терпеть его не могли. Может быть, поэтому ему и дали презрительную кличку "Чепиздок", или, сокращённо, - "Чеп", - точное значение которой, однако, никто из нас не брался объяснить.
IV
В лагерях над нами стояло три командира: недосягаемо высоко парящий начальник военной кафедры, командир роты и непосредственно ответственный за нашу роту.
Начальник военной кафедры - полковник Мухеров - тучный, седой мужчина не совсем определённой (то ли кавказкой, то ли еврейской, то ли ещё какой южной) национальности - внушал каждому студенту непреодолимо-леденящий ужас, - как удав кролику. За спиной у престарелого полковника, студенты рассказывали про него многочисленные шутовские истории, но стоило только кому-то из них очутиться с ним лицом к лицу, как - неизвестно почему - язык у студента тут же деревенел, а ноги начинали подкашиваться. Да, товарищ Мухеров явно обладал гипнотической силой!
История попадания полковника Мухерова на военную кафедру неизменно передавалась от одного поколения студентов другому. Трудно было сказать, что в этом рассказе было правдой, а что - выдумкой... Говорили, что, в своё время, товарищ Мухеров был советским военным атташе в одной из капиталистических средиземноморских стран. Бравый полковник, с большим рвением исполнял свои служебные обязанности и числился на хорошем счету у московского начальства. Всё, казалось, шло к тому, что он вот-вот станет генералом.
Однако, вдруг, ни с того ни с сего, - чёрт попутал товарища Мухерова. В один злосчастный день, субботним летним вечером, когда его жена и детишки уже легли спать, он решил покинуть свою сильно нагретую южным солнцем квартиру и пойти немного прогуляться перед сном по приморской набережной - подышать освежающим морским ветерком. Весело было на берегу моря: толпы праздно-гуляющих, повсюду ярко светящиеся неоновые рекламы, ресторанчики, бары и прочие, до отказа наполненные публикой, питейные заведения.
Сначала товарищу полковнику захотелось немножечко выпить, - как и многие другие советские офицеры, любил он это дело. Ну, казалось бы, - какой это грех! Вот он и зашёл в один симпатичный барчик и залпом пропустил у стойки солидный стакан грога.
После этого на душе у товарища Мухерова сразу как-то посветлело, появились, уже начинающие было увядать, молодецкая удаль, кураж... Вышел наш полковник из бара и стал себе думать: "Ну что бы такое учинить, чтоб столь славный вечерок даром не пропал?" И тут, - как назло, - на глаза ему попалась горящая разноцветными электрическими огнями вывеска публичного дома с изображением толстенной, белокожей южной красавицы. В её внушительных размеров голый зад была вставлена гигантская картонная сигара, из которой время от времени призывно разлетались по воздуху струйки сизого дыма. И так советскому полковнику Мухерову вдруг захотелось ну хоть одним глазком взглянуть - что же там делается в этих буржуйских публичных домах... Понятное дело - на его социалистической Родине этакая капиталистическая зараза была строго-настрого запрещена, - а запретный плод всегда сладок!
Итак, бравый полковник пробыл часок в публичном доме и спустил там некоторую кругленькую сумму своей кровной валюты. И, нужно сказать, что товарищ Мухеров остался доволен проведённым в злачном месте временем и ничуть не сожалел о потраченных деньгах. Казалось - всё хорошо, - ну развлёкся немножко человек, - и кому до этого дело? Однако за каждым советским гражданином, находящимся за рубежом, - тем более, в капиталистической стране, - следил недремлющий глаз компетентных органов. И на нашего полковника случился стук ..., - туда, куда надо!
