– Отбоя нет! Деньги им платят сразу, а много ли теперь таких мест? Поэтому конкуренция – бешеная. Правда, сейчас пауза возникла: машины пока не принимают в накопитель.

– В какой накопитель? – Очкарик рассказ про дальние дали пропустил: он ходил в «марк» за барсеткой. В ней у него лежали телефон и сигареты.

Картавенький махнул рукой в сторону волейбольной площадки, за которой друг на друге стояли несколько двадцатифутовых контейнеров.

– За контейнерами – стоянка, где можно оставить машину и самому уехать домой. Не все же рискуют гнать своим ходом: дорог нет, бандиты, менты, – да все кому не лень, – трясут по пути. Многие по две-три машины покупают и оставляют здесь на стоянке. Когда десять машин набирается в одном направлении, их грузят в сетку – и вперед. Но пару дней назад парни, которые занимались и стоянкой, и сопровождающими, куда-то исчезли. Теперь у нас простой. Мы же только машины крепим и оформляем вагоны… И в теннис играем, – он невесело усмехнулся: наверно, его доходы напрямую зависели от количества отправленных машин.

Его напарник, которому надоело ждать, пока мы разговаривали, взял старый мячик и набивал им о стенку. Макс хотел еще что-то спросить, но тут открылась железная дверь, и из нее вышла эффектная брюнетка.

– Мальчики, сегодня погрузки не будет. Заносите инструменты – и по домам, – она убедилась, что ее услышали, и, пока парни собирали ломики, гаечные ключи и кувалды, решила покурить.

Я сразу узнал в ней Марину, которую видел в кабинете у Яцека отца. Она достала из пачки сигарету, щелкнула несколько раз зажигалкой – та не загоралась из-за ветра. Девушка хотела закрыться второй рукой, но подлый ветер стал задувать ей юбку. Марина слегка присела, прихватив ее ладонью, и в этот момент взглянула на Макса. Тот стоял с незажженной сигаретой во рту с момента ее появления. Они смотрели друг на друга, как мне показалось, несколько минут, потом она первая отвела взгляд, повернулась спиной к ветру и прикурила. Я думаю, она нарочно повернулась к нам вполоборота, чтобы мы – нет, чтобы Макс – смог получше разглядеть то, чем она обладала.

Марина стояла одетая в цвет «рафаги»: ярко-красные босоножки на высоком каблуке, юбка чуть выше колен из легкого шелка, норовившая взлететь от самого слабого дуновения, и, конечно же, облегающая маечка на тоненьких лямках, которая не могла и не хотела удержать ее главное великолепие – большую грудь.

– Вот это першинги! – Макс негромко восхищался натурой; незажженная сигарета шевелилась в его губах в такт словам.

– Кто? – переспросил я.

Он прикурил, пару-раз глубоко затянулся и так же негромко продолжил:

– «Першинги» – американские ракеты средней дальности. Те, что должны были нас с тобой убить лет десять назад, если верить коммунистической пропаганде. Ты что, не помнишь – тогда во всех газетах рисовали злобного Рейгана с парой ракет в руках? Рейгана я не знаю, с кого срисовывали, а ракеты – с нее. Стопудово!

Макс был прав: ее сиськи относительно плоского живота составляли угол почти в девяносто градусов, и, совсем немного расходившись в разные стороны, являлись грозным оружием, без преувеличения способным наверняка поразить половину человечества.

Марина не могла слышать его слова (их сдувал ветер), но до нее долетали отдельные звуки, и не надо быть провидицей, чтобы понять, о чем мы сейчас разговаривали. Она докурила, бросила окурок за забор, повернулась к нам и еще раз внимательно посмотрела на Макса. Я прочитал в ее взгляде только два слова: «Зайдешь? Договоримся».

Из синей двери вышли теннисисты-грузчики, уже одетые как люди. Они сказали ей: «До свидания!» – и устремились на волю.

– Пойдем, посмотрим, что там, на стоянке… – как-то нетвердо произнес Очкарик, а я вдруг подумал, что в таком состоянии вижу его второй раз в жизни. Первый случился в восьмом классе, когда мы стояли у стены нашего дома – там, где нет окон. Макс курил, и в этот момент из-за угла вышел его отец. Для него это был единственный человек на свете, которого он беспрекословно уважал и даже почитал. Часто, сам того не желая, он его огорчал, очень страдал от этого и старался во всем ему подражать. Он и курить начал только потому, что курил его отец. И вот Очкарик стоял с сигаретой в руке и не знал, что делать. Выбросить – значит, показать перед нами свою слабость, оставить – огорчить отца. Он не мог принять никакого решения. Его батя тогда все понял и пришел ему на помощь. Он перевел все в шутку и сообщил, что теперь у него есть стимул бросить, чтобы подать сыну хороший пример.

Мы с пришибленным Максом обогнули забор, который огораживал базу. У калитки нас ждал картавенький.

– Еще раз спасибо за мячики! Соберетесь отправить машину – приезжайте, все сделаем в лучшем виде! Нам бы только стоянку открыть?.. – он адресовал эти слова Максу. Из них сквозило надеждой!

– Сколько в месяц вагонов отправляете? – Очкарик возвращался в жизнь.

– В сезон, с мая по октябрь, – примерно по сорок-пятьдесят, в остальное время – когда как, но не больше тридцати. Совсем мертвый только январь.

Он попрощался и побежал догонять партнера. Я поставил «марк» на сигналку. Мы побрели вдоль забора справа и железной дорогой слева в сторону сопки. Поговаривали, в ней находился торпедный арсенал. Оттуда мимо нас пронесся огромный черный пес. Мне почему-то показалось, он бежал просто так – от избытка силы и чувств, ради спорта, а Макс назвал его собакой Баскервилей. Я ни о чем не спрашивал своего друга, но понимал, какие в нем боролись чувства. Когда Макс поступил работать в банк и довольно быстро сделал себе карьеру, он еще попутно умудрился перелопатить там все, что хоть как-то шевелилось – от восемнадцатилетнего контролера до сорокадвухлетнего вице-президента. Избежать этой участи смогли немногие: пара беременных, одна невеста и совсем страшная, но очень умная начальник кредитного отдела. Он бы и дальше продолжал свои невинные проказы, но как-то познакомился с урологом Ефимом. Тот работал в сиф-баре на Гамарника. Ефим просветил его относительно огромного количества подлых инфекций и особенно напугал трихомониазом, от которого, по словам уролога, не спасают даже гондоны. Макс сдал анализы, неделю ходил сам не свой и, даже когда все тесты показали, что он абсолютно здоров, все равно им не поверил: сдавал еще и еще раз – ищите! Ищите! Должно хоть чего-нибудь быть! С тех самых пор он стал моногамом, и порою этот приз ему доставался с большим трудом.

Стоянка за контейнерами оказалась приличной по размерам, надежно огорожена, с хорошей будкой и освещением. Сразу видно, что у нее есть хозяин, – точнее, был. В будке сидели охранники в униформе, – те самые, что стоят на вахте в отделении. С одним молодым парнем, тоже Игорем, я поддерживал нормальные отношения, и он ввел нас в курс дела.

– Кузнецов предложил нам подзаработать три дня назад. Те, кто здесь до нас работали, собрались и в один момент сбежали без объяснения причин. Денег ввалили сюда немало: смотрите, все оборудовано по уму. Что или кто их напугал, не знаю. Машины люди везут каждый день, только мы их не берем. Они разворачиваются и уезжают обратно. Кузнецов по нескольку раз на дню приезжает, злится: деньги уплывают мимо… – он был немного подшофе и оттого радовался каждому своему слову. Справа на поясе в кобуре у него имелся предмет, похожий на пистолет.

– А завтра он приедет, не знаете? – Макс уже разрабатывал план.

– Да, в одиннадцать, – он улыбнулся и предложил от всей души. – Выпить хотите? У меня сегодня день рождения. Пойдем, замахнете по соточке!

– Спасибо, коллега! Держи краба! – Очкарик так искренне обрадовался, что я за него даже испугался. – Но мы, к сожалению, не можем поддержать. На задании!

Макс многозначительно похлопал ладонью по барсетке, а Игорь понимающе покачал головой. Мы раскланялись и пошли обратно. Я все время торопил друга: мне нужно ехать на Чуркин.

– Как все просто! Нам, посторонним людям, рассказали все секреты, в которых мы нуждались! – мой друг радовался, словно ребенок.