Что Долмат, я не верил.

Шаги затухали на лестнице.

– А что он здесь позабыл? Тебя ищет?

– Ну нет. Он знает, где я.

– Где?

– На Мальте, – неохотно ответила Юлия.

Меня чуть-чуть иногда ведет, но когда зашкаливает, я тверд: не надо, не усугубляй. Пусть.

Жизнь не должна казаться бредом. Жизнь должна казаться жизнью.

– Знаешь, я подумала, она похожа на сон... Как будто снится тебе, а потом забывается...

Я не понял:

– Она?

– Музыка... Твоя музыка... Которую ты не способен выразить.

А еще я сказал:

– Да у тебя же бешенство матки, счастье мое.

Она сказала:

– Ты сам маньяк.

Был ли там действительно Долмат Фомич или кто другой, сама действительность позвонила нам в дверь, и я не мог ее более игнорировать.

Мы сами не заметили, как вновь обрели способность выражаться иногда даже вполне распространенными фразами. Хотелось бесед.

Угрызений совести я не испытывал, но все же некоторый дискомфорт присутствовал.

– Получается, я любовник своего благодетеля.

Сразу дохнуло XIX веком. Будуар, трюмо, шелка...

Было что-то ненастоящее в моем «получается».

Нехорошо. Несообразно.

– Ты часто изменяешь Долмату? (Разговор на кухне – за чаем.)

– Постоянно.

– И с кем?

– Ни с кем.

Расфасован рязанской фабрикой № 2. «Грузинский». С большими чаинками.

– Ни с кем – это, наверное, мысленно, да?

– Нет.

Пьем из стаканов, обжигаемся. (Екатерина Львовна продала чашки и блюдца.)

– Наверное, в ванной или как? – я допытывался.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

Ночью она порывается рассказать мне свою историю.

– Мы жили на Васильевском острове с мужем, на Второй линии, в двухкомнатной квартире. Может быть, ты помнишь Леню Краснова? Он был у Женьки на тридцатилетии, помнишь – тогда?

Нет, я не помнил. Я вообще плохо помнил, что было на том тридцатилетии.

– И я тоже, – сказала Юлия. – Но он был. Я с ним потом и сошлась.

– С кем?

– С Леней Красновым, я тебе о муже рассказываю. Через год после Женькиного тридцатилетия.

– А, – сказал я, не сильно вникая.

О давнишнем ее муже мне было не очень интересно, просто мне нравилось, как она рассказывала. Мне все, что она делала – что бы она ни делала, – нравилось – как. Как ходила, как ела, как пела (иногда она пела), как листала своего потрепанного Дюма, как смотрела на меня (или не на меня как смотрела), как улыбалась, как хмурилась, как старательно перебинтовывала мне порезанный палец, как одевалась – изящно, как раздевалась – легко, или – как в данный момент – как рассказывала обстоятельно неважно что, накинув, потому что «у вас не топлено», одеяло на плечи и зачем-то обнимая подушку, и сидя у меня в ногах, как та голая кошка, не помню, египетская, а я, значит, лежал, изогнув, должно быть, очень неестественно шею, упершись в стену затылком, и все разглядывал ее – естественно и завороженно.

– Не держи голову так, будет второй подбородок.

Я повиновался – и сдвинулся.

Время бесед.

– Ну так вот. Мы бы все равно разошлись, рано или поздно, я уже тогда это чувствовала. А прожили мы с ним три года.

Чуть было не спросил «с кем?». Сообразил сам, сопоставив.

– Сначала было все хорошо, потом у него крыша поехала, забросил свою оптику, решил грести лопатами деньги.

Ну да, муж. Геометрический ход лучей. Инженер, наверное.

– У него был приятель в Москве, сейчас он в Германии, а тогда болтался между Москвой и Кельном. Матрешки для иностранцев, шкатулки, ложки деревянные, всякая чушь сувенирная, у него точка была на Арбате, сначала одна, потом две, а потом он придумал картинную галерею открыть, так ее называли... одну из первых... Снял квартиру в центре, обошел художников, они ему картин понадавали, он их там все развесил, стал ловить иностранцев. Привел одних, привел других. Все распродал. Получил кучу денег.

– Муж?

– Приятель мужа.

Я плохо вникал.

– У мужа все круче было. Сейчас расскажу... Ну а потом ему показалось мало быть... этим... менеджером, решил сам стать художником, а сам никогда даже кисточки в руках не держал...

О приятеле. Я понимал.

– Нанял студентов из художественного, дал им краски, сам на холсте размечал что и где изобразить, а они ему красили. Горбачев, Ленин, Кремль, шестеренки, будильники, винтики, гайки, русалки на ветвях, муравьи всякие, бабочки, все что хочешь, цветочки, паучков особенно много было... С других картинок срисовывали. Или просто проектором наводили на холст какой-нибудь слайд, и понеслась! Такой суперкитч невероятный. Ужасно. Я видела. А он еще сам подправлял потом, своей рукой. Нарочно уродовал, залеплял, портил, пачкал, загаживал, я видела эти шедевры... И ставил подпись размашистую. И знаешь, что он сделал? Он умудрился издать каталог всей этой гадости, отправил ее всю целиком в Германию, сам туда съездил как великий художник наших дней, да еще двух рабов с собой прихватил, которые ему прямо на месте что-то там изображали, устроил выставку и всю мазню продал оптом. Вот так. Ты меня слушаешь?

Нет. То есть да. Да, слушаю (слушал). Продал оптом. Как раз был пик интереса к нашей стране.

Арт-бизнес. В своей первобытной формации. Все тогда так и начиналось – примерно. (Только оптик при чем?)

– Он и совратил моего Ленечку.

Мужа. Оптика. Так!

Заметив, что я оживился, сочла нужным добавить:

– В переносном смысле, конечно.

История с ее Леонидом оказалась и верно невероятной. С первых же слов.

Я попросил помедлить с рассказом, нашел в себе силы встать и пошлепал босиком по холодному полу в сторону стола. У нас была не допита мадера из майорских заначек.

По правде говоря, я не ожидал, что во мне что-нибудь екнет сегодня – еще. Но когда возвращался к Юлии (от стола) с емкостью вожделенного напитка, екнуло, екнуло характерно – ибо умудрился взглянуть на нее, на Юлию (который уже, получается, раз в эту ночь?), новым опять-таки взглядом. И себе удивился приблизительно так: «Йой, – подумал, – йой-йой».

Кошка египетская.

Она поставила стакано-фужер на колено, так что он возвышался теперь на уровне ее подбородка. Стакано-фужеру по физике надлежало упасть, но не падал, держался. Она продолжала. А я лег, скривив шею, как прежде. И слушал.

Итак – он – бывший оптик – по наущению своего московского приятеля – решил – стать – скульптором.

Скульптором – sic!

Многоопытный московский приятель брался через кого-то в Германии организовать там у них и продать (что главное: успешно продать!.. всю, целиком!..) большую выставку работ из бронзы. Безумные деньги. Слишком безумные деньги! И лежат под ногами – почти. Он, разумеется, знал, многоопытный московский приятель, механизм безвозвратного вывоза, однако по бумагам возвратный – хоть костей динозавра! – чего бы то ни было! – был бы только объект. Была бы выставка только – любых работ. Из бронзы. И новое имя. Своего человека. И он убедил своего человека – Леню, бывшего оптика, бывшего Юлиного мужа – сделаться скульптором.

С фужером на голом колене.

(Стаканом.)

А как?

Элементарно. (Отбросив подушку и увлеченно.)

1) Необходима собственно бронза (в то время у нас довольно дешевая). Обыкновенный лом – для литья. Водопроводные краны, сочленения, переходники, их делали тогда из латуни и бронзы. («Я еще, дура, сама с ним ходила, покупала у водопроводчиков на Сенной...» – «Вот как? Так ты тоже сенная?»)

2) Необходим воск – для болванок.

3) Необходимо с помощью папье-маше снять маски и не важно с чего, хочешь – с гипсовых пионеров...

Вместо «зачем?» я спросил:

– Яблоко хочешь?

– Да.

Захрустев:

4) Арендовать какую-то центрифугу. Этакая печь, страшно дорого стоит, – для плавки. Их будто бы в городе две (из доступных)...

5) ...

6) ...

7) ...

– А что должно получиться?