Зазвякали вилки и ножи.

Что ели, пожалуй, не буду описывать, хотя, как проштудировавший «Кулинарию» Всеволода Ивановича Терентьева, мог бы и отметить кое-что, ну хотя бы (не удержусь) жюльен:

– Жюльен шампиньоновый с эстрагоном, – рекомендует профессор Скворлыгин с классической приятностью в голосе, – не находите ли его аппетитным?

Все находят жюльен аппетитным, о чем тут же докладывают сияющему от счастья профессору. Это он, профессор Скворлыгин, виновник сегодняшнего торжества – первый тост был за его доклад, за его успех. За его изыскания.

А второй – за меня.

Почему за меня?

Почему-то.

Буду принимать все как должное.

Иногда появляется Лариса, официанка, по всему видно, свой человек. «Ну что, мальчики, сыты?» – «Ларисочка, – вкрадчиво мурлыкает пожилой библиофил с бакенбардами, – вы так похожи на Анастасию Николаевну, на жену писателя Федора Сологуба...» Куда с большим вниманием Лариса слушает Долмата Фомича, перед ним наклонясь, но ровно настолько, чтоб и тому пришлось вытянуть шею: он ей что-то на ухо шепчет – не пора ли, быть может, принести канапе?

– Это правило или исключение? – обводя стол взглядом, спрашиваю соседку свою, Зою Константиновну, единственную библиофилку на все Общество библиофилов.

– У нас, – отвечает она, – богатые спонсоры. Хотите филе?

Потом библиофилы играют.

Каждый называет фамилию малоизвестного ныне автора, причем обязательно надо писателя второй половины XIX века, и все выкрикивают, кто больше знает, что тот написал.

– Баранцевич!

– «Воробушек»! – «Куколка»! – «Акулина»!

– Новодворский!

– «Карьера»! – «Тетушка»! – «Сувенир»!

– Мачтет!

– «Хроника одного дня в местах не столь отдаленных»!

– Не спи-те, – нараспев проговорила Зоя Константиновна, положив ладонь на мое плечо. – Вы упускаете свой шанс.

– Мне кажется, я действительно сплю, – сознался я честно.

– Во сне не пьют. Налейте мне мадеры.

– Лично я как раз часто пью во сне.

– Вот как? Это признак алкоголизма. – И, подумав, добавила: – Или травмы. У вас разбитое сердце.

– Вообще-то меня шарахнуло по голове недавно, а что до сердца, то все с ним нормально. За вас, Зоя Константиновна.

– За вас, Олег Николаевич.

Скоро она опять заговорила.

– Скажите, Олег Николаевич, глядя на меня, вы воображаете мелодию? Сознайтесь, внутри вас ведь что-то играет?

Внутри меня ничего не играло.

– Вам Долмат Фомич сказал?

– А разве не так? Вы какой инструмент обычно воображаете – виолончель?

– Никакой. Я так не могу объяснить. Я просто музыку иногда слышу. И все.

(Если бы я при этом знал названия всех инструментов... Ну, скрипка, ну, арфа, ну, барабан... «Виолончель»...)

– И сейчас тоже слышите?

– Сейчас нет.

– А оркестр бывает?

– Ну, бывает.

– Симфонический?

– Не знаю. Когда как. Когда симфонический, когда какофонический.

– Неужели вы способны вообразить какофонию?

– Я нарочно не воображаю ничего. У меня само получается.

Похоже, Зоя Константиновна была разочарована. Чтобы ее не расстраивать, я сказал:

– Видите ли, сейчас я одержим полифонией.

Отчасти так и было: после того, как я сдал Достоевского, что-то во мне звучало полифоническое...

– Олег Николаевич, а как вас величают любящие вас женщины?

– Кто как, – отвечал я уклончиво (не хватало еще ей рассказывать, как меня в былое время жена привечала, пока не выселила из квартиры...). – По-разному.

– Алик, Аленька, Аленучка... – фантазировала Зоя Константиновна, уже захмелевшая. – Олег... Да! Олег. Замечательное имя. Олег Николаевич, я вас буду называть Олегом. Разрешаете?

Тем временем настала моя очередь предложить фамилию малоизвестного литератора второй половины XIX века. Из малоизвестных я никого не знал, шутки ради я назвал фамилию моей бывшей жены, разумеется, девичью:

– Хвощинская.

Со всех сторон закричали:

– «Большая Медведица»!

– «Пансионерка»!

– «Былое»!

Профессор Скворлыгин даже привстал:

– «Провинциальные письма о нашей литературе»!

– «Провинция в старые годы»! – вдохновенно вспомнил Долмат Фомич. – Трилогия целая! Вы что?! Забыли?..

– «После потопа», – сказал с бакенбардами.

– А ну-ка, – обратилась к сотрапезникам Зоя Константиновна, – скажите, из какого это рассказа: «Бывали хуже времена...», – но закончили фразу все вместе:

– «Подлее не бывало»!

И тут же наперебой:

– Из «Счастливых людей»!..

– Из «Счастливых людей»!..

– Из рассказа «Счастливые люди»...

Стали подводить итоги. Долмат Фомич объявил победителем почему-то меня (что-то я все-таки недопонял в их правилах...). Мне хлопали. Однако за Хвощинской статус «малоизвестного литератора» отказались признать. Говорили, что «очень известная».

– Поздравляю, – проворковала Зоя Константиновна, положив мне на плечо сразу обе ладони. – Вы молодец.

Лариса убирала тарелки. Отдыхали.

Прохаживались по залу, беседуя. Один библиофил музицировал на пианино, а двое других пели куплеты.

– На слова Мятлева, узнаете? – спросил Семен Семенович, проходя мимо меня.

Зоя Константиновна подвела меня к окну, отдернула занавеску-маркизу.

– Вам нравится?

Вид был действительно замечательный: Нева, крейсер «Аврора», гостиница, не то «Ленинград», не то «Петербург» – как раз в те дни ее переименовывали.

– Как хороши, как свежи были розы, – ворковала Зоя Константиновна.

Пили кофе с пирожными. Профессор Скворлыгин рассказывал о болезнях древних людей, о костях, которые он изучает, о том, что нет интересней науки, чем палеопатология.

Октябрь в Петербурге – скверное время. Листья гниют под ногами. Сыро, дождливо, собачье дерьмо... Не листопад. Листопад листолежем сменился. Листогнилом. Где уж тут золотая осень. Еще, может, в Пушкине – золотая, или в Павловске, может, она золотая, там ведь так посадили деревья, что листья цвет не сразу меняют, не вперемежку, не как им вздумается, а радуя глаз: желтые пятна, багровые пятна, зеленые пятна еще. – Музыка парков. А на вокзале другая музыка. Духовой оркестр играет у Витебского. В открытый чемодан кидают рубли. Можно «Татьяну», а можно «На сопках Маньчжурии». Все – «На возрождение духовой музыки» (табличка). На Сенной у метро поскромнее оркестрик, менее слаженный. Мэр города Собчак обещает к Новому году открыть подземный переход и новую подземную станцию, сопряженную с уже имеющейся. «Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви». Иностранные вывески появились на Невском. С энтузиазмом играют у Елисеевского. В основном то, что волнует национальные чувства проходящих мимо американцев. Но туристов немного. Не сезон. И потом, еще не оправились после путча. Боятся. Около Гостиного двора – сумасшедший карлик с выпученными глазами и с гитарой – истошно орет. Он бьет по струнам без всяких аккордов и что-то выкрикивает невразумительное, подпрыгивая и подергиваясь. Вокруг толпа. Одни смеются, другие совсем не смеются.

Нет листьев на Мойке. Липы спилены. Пилили липы пилой. Конечно, это были липы, а не тополя. Я хорошо помню. Просто мы когда-то по какой-то весне из клейких липовых листочков придумали салат со сметаной – экстравагантную закуску на тридцатилетие художника Б. Он отмечал юбилей в огромной мастерской у Синего моста, которую арендовал в складчину с тремя другими художниками, – Б. писал горы, вулканы и лунные ночи. Ему подарили набор из тридцати граненых стаканов и будильник, облагороженный гравировкой: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну». Костя-примитивист блевал в Мойку клейкими липовыми листочками. Зато много на Введенском канале. Тополиных. Мокрые, чавкают, когда ступаешь. Канала нет. Давно закопан. Есть только улица, носящая имя Введенский Канал. От невзрачной стены Военно-медицинской академии оттопыривается пивной ларек, похожий на огромную бородавку. В ро́злив. А не в разлив. И с подогревом. Функционирует до полуночи. Иные спать укладываются в кучу мокрой листвы. Холодает. «Зачем не забираете пьяных, замерзнут!» – возмущалась Екатерина Львовна, сама подшофе. Пьяненькие лежали повсюду.