Какое-то шевеление в темноте встревожило его. Потом, когда его обнаженного плеча коснулись руки, эта тревога сменилась паникой.

— Что ты делаешь, Маркус? Тот разминал его плечи так, словно они были из теста.

— Делаю то, к чему приучен с детства. Меня обучили унимать хозяину боль в спине, в плечах, в ногах и где еще у него может болеть. Ты лежи, Скитер. Я разомну тебя и через тунику, ведь у тебя нет предубеждений — это правильное слово? — римлян. Твоя замкнутость — все равно что черное покрывало, которое ты накидываешь на себя. Таков уж, видно, твой выбор: каждый человек хранит свое, личное, в неприкосновенности.

Что-то в голосе Маркуса, добавившись к другим его случайным замечаниям, вдруг выдало Скитеру правду, ужасную правду о детстве Маркуса. Теперь Скитер знал — знал, но все равно не верил, не получив подтверждения.

— Маркус!

— Что, Скитер? Что-то не так? Я сделал тебе больно?

— Нет. Нет, все в порядке. Похоже, завтра я даже смогу нормально двигаться.

— С бальзамом было бы еще лучше, но у нас все равно нет денег купить его.

— Маркус, заткнись, пожалуйста. Мне надо спросить у тебя что-то действительно важное. Тебе не обязательно отвечать, но мне все равно надо спросить это. Твой старый хозяин — тот, что был у тебя до того, как этот ублюдок Фарли протащил тебя через Римские Врата… когда ты делал ему массаж вроде этого, не требовал ли он… не приказывал ли… и другого?

Руки, внезапно замершие на его плече, и зловещая тишина, прерываемая только дыханием, лучше всяких слов ответили Скитеру на его вопрос.

Странно, но Маркус все же ответил — сдавленным шепотом, выдававшим то усилие, с которым давались слова этому гордому человеку:

— Да. Да, Скитер, он требовал. Он… он был не первый.

Скитер не выдержал:

— Не он? Тогда кто же, черт подрал, изнасиловал тебя первым?

Застывшие на его плече руки Маркуса болезненно дернулись.

— Я даже не знаю его имени. Это случилось на невольничьем корабле. Он и был первый.

Это шокировало Скитера больше всего, а ведь ему доводилось видеть в Монголии, как пленных насиловали, прежде чем вспороть от горла до гениталий и оставить истекать кровью.

— Боже мой, Маркус! Как ты еще можешь после этого заставлять себя прикасаться к другим? Массировать мои больные мышцы?

— Потому, — просто ответил тот, — что по какой-то дурацкой причине я снова доверяю тебе, Скитер. Моя жизнь в буквальном смысле в твоих руках. Если нас поймают, тебя вернут в школу гладиаторов. Ты прославился в Цирке, так что ты представляешь для них ценность. Я всего лишь писарь. Хвала всем богам и богиням, я слишком стар для всего остального, но даже как писарь я мало что значу для них по сравнению с тобой. Если нас поймают, нам обоим заклеймят лица буквой «F» как беглым. Если мне повезет, для меня все этим и ограничится. Но мой так называемый хозяин запросто может и искалечить меня, чтобы я не убежал снова, или передать властям для публичной казни, или продать владельцам зверинца на съедение хищникам. — Он глубоко вздохнул. — Поэтому я остаюсь с тобой, Скитер, как с единственной надеждой выжить до открытия Врат. И еще… я хочу унять твою боль, потому что ты мой друг и боль эту заработал, спасая меня из рабства. Я знаю, что рабство несправедливо, но в Риме нет ни одного другого человека, способного согласиться с этим, не говоря уж о том, чтобы помочь мне.

— Эй, я ведь не только помогал тебе. Насколько я помню, у меня были и другие причины, личного характера, убраться, к чертовой матери, с этой арены.

— Да, но… — Маркус помолчал и вздохнул. — То, что я сказал тебе в «Замке Эдо», Скитер… у меня не было права говорить так. Ни слова из этого. Я ведь никогда не узнаю, что же на самом деле произошло между вами с Люпусом Мортиферусом, поскольку меня не было там, а я знаю, что он — профессиональный убийца. Так что… кто я такой, чтобы судить?

— Угу. — Скитер помолчал немного, собираясь с духом. — Ну, если называть вещи своими именами, — он не смог скрыть горечи в голосе, ибо наконец говорил истинную правду о том, чем занимался, — я обманом вытянул или просто украл все до последней монеты из того, что привез из этой прибыльной поездочки. Вплоть до последнего медного аса и на что он тут у них делится.

Маркус долго молчал, разминая мышцы на спине Скитера до тех пор, пока они не превратились в подобие пудинга.

— Взрослеть можно по-разному, Скитер, и я все равно не имею права судить тебя, ибо я один знаю правду о тебе — то, как рос ты. Твое детство, Скитер, было куда страшнее моего.

— Что? Откуда, черт возьми, ты знаешь, как…

Маркус не слушал его. Он невесело усмехнулся.

— Поверь мне, Скитер, мое детство было настоящим адом. Но твое было гораздо хуже. Я вел себя как последний дурак, когда судил тебя так сурово.

— Черта с два ты был дураком.

Снова воцарилось неловкое молчание. Первым не выдержал и вздохнул Скитер.

— Значит, вы не судьи? Это так вы, Найденные, ведете свои дела?

— Во-первых, — Маркус надавил на мускул под лопаткой Скитера с такой силой, что тот не удержался от вскрика, — у нас нет «дел». Наша организация создана только для выживания тех, кто оказался оторван от своего времени в плену на Восемьдесят Шестом. Мы то, что Бадди назвал бы «группой поддержки». И нам приходится помогать освоиться на вокзале людям самых различных религиозных и политических убеждений, разных народов, мужчинам и женщинам. Не так-то просто руководить этой группой.

— Так ты и есть этот руководитель?

— Я?! — Маркус чуть не поперхнулся. — Великие Боги, никогда! У меня нет ни таланта, ни терпения для такой работы. — Короткая пауза. — Я правильно сказал? «Никогда» или «ни за что»?

У Скитера хватило ума не усмехнуться. У Маркуса не оставалось почти ничего, кроме уязвленной гордости, и Скитер не имел ни малейшего намерения добавлять новые ошибки к тем, что уже успел совершить.

— Да, — тихо ответил он, — ты сказал все правильно, Маркус. Но если не ты руководитель, то кто? Ты приспособился лучше почти всех остальных, ты умен и мог утвердить себя…

— Прошу тебя, Скитер! Есть другой человек, о котором ты можешь говорить так, но не я. — Он набрался духу. — Это Йанира и еще несколько других, отвечающих за отдельные задачи. Вроде того, как не допустить, чтобы хоть кто-то из наших голодал. — Маркус усмехнулся, видя удивление Скитера. — Знаешь ли ты, например, как долго нам пришлось убеждать Кайнана Риса Гойера в том, что мы не навеки проклятые почитатели дьявола? Зато теперь он ходит на наши собрания и высказывает очень даже здравые мысли.

— Уф. Я и не знал, что вы сумели организоваться так; я не знал даже, что у вас вообще есть организация. Но я так понял, что помощь вам не помешает. Видишь ли, я все равно спускаю почти все деньги на игру и прочую ерунду — подцепил привычку в юрте у Есугэя, — так что решил сразу отбирать часть и посылать вам, чтобы я мог сказать себе: вот я сделал хоть что-то достойное по меркам этого мира.

Он и сам удивился тому, как голос его дрогнул на словах «этот мир».

— Ты только подумай, как эти два моих мира борются во мне. Порой… порой мне кажется, будто они просто разорвут меня пополам. В самой глубине души я все еще мечтаю о чести идти в набег простым воином-якка. Но я ведь жил в той грязи и смертельной опасности, к которым они привыкли, Маркус, — целых пять лет жил. Жуткая жизнь, опасная и, как правило, до обидного короткая; и все же я тоскую по ней. А другая часть меня тянет в другую сторону, в сегодня, откуда я родом. В сегодня, где я ненавидел своего отца за равнодушие даже к тому, что я уже в восемь лет стал воришкой и жуликом. И я знаю, что Есугэй гордился бы мной, тем, как я жил эти последние годы. Но вот он я — меня терпят только за то, что я не краду у своих. Они ведь не понимают, что они — единственная семья, что у меня осталась. — Теперь пришел черед Скитера вытирать глаза. — Что ты там говорил насчет того, что я лгу сам себе? Может, ты и прав. Я и сам уже не знаю. Маркус промолчал, двигая своими волшебными руками вдоль его позвоночника, разминая больные мышцы.