Месье Лефевра так растрогала несчастная судьба бедняжки, что он пригласил девушку прийти к нему на следующей неделе и пообещал заняться ею, если все, что она рассказала ему, было правдой. Кроме того, он дал ей немного денег, чтобы избавить от необходимости выполнять приказы ее гнусной хозяйки.

Через несколько дней после этой встречи месье Лефевр получил ответ на письмо, написанное в Ла-Флеш, в котором подтверждалось, что все, рассказанное бедной девушкой о ее семье и прошлой жизни, правда. Тогда он уведомил отца обо всем, что произошло за прошедший год, о том ужасном положении, в которое его чрезмерная строгость повергла дочь, и призвал его тотчас принять меры, чтобы вырвать ее из позора и отчаяния. Отец, который, как многие буржуа, слишком быстро уступил порыву гнева, узнав, что его дочь обесчещена, так же быстро раскаялся в своей бесчеловечности. Он был счастлив узнать, что его дитя живо, пусть даже и стало пропащей женщиной. Он тотчас послал сына в Париж, чтобы тот привез сестру в отчий дом.

Молодой человек со всей поспешностью прибыл туда, и волнение, которое испытали при встрече брат и сестра, было столь сильно, что эти бедные дети потеряли сознание в объятиях друг друга. Люди, присутствовавшие при этом, не могли сдержать слезы.

Девушка забрала из приюта своего ребенка и вернулась к отцу, который был счастлив ее вновь увидеть. Она воспитала там своего сына, с которым не пожелала расставаться.

Поскольку ее родители были богаты, к ней несколько раз сватались, но она упорно отказывалась от всех партий и предпочла остаться на всю жизнь в своей семье подле брата.

Она умерла несколько лет назад, достигнув преклонного возраста, и с девятнадцати лет вела уединенную примерную жизнь, снискав уважение всех жителей Ла-Флеш, которые даже не подозревали, что эта столь добродетельная особа могла провести шесть месяцев своей жизни в мерзкой клоаке публичного дома.

История и современные мемуары урезают, или плохо описывают, или вовсе опускают некоторые детали прибытия императора в Париж двадцатого марта 1815 года.

Девятнадцатого поздним вечером император покинул Санс. В три часа ночи Наполеон прибыл в Фонтенбло. Около пяти утра, на рассвете, он провел смотр того небольшого количества войск, которые привел с собой, и тех, которые присоединились к нему уже в самом Фонтенбло. Там были представители всех частей, всех полков, всех видов оружия великой армии и гвардии. В шесть часов, после смотра, сто двадцать улан сели в седло, чтобы выехать вперед и ждать императора в Эссоне. Командовал ими полковник Гальбуа, ныне он генерал-лейтенант и недавно отличился при Константине¹. Они пробыли в Эссоне не более четверти часа, давая передохнуть лошадям, когда прибыла карета императора. В мгновение ока эскорт ландскнехтов был в седле и окружил карету, которая отправилась в путь, как только сменили лошадей. Император останавливался по пути в больших городах, чтобы принять прошения жителей, знаки капитуляции властей и иногда выслушать приветственные речи. Он находился в глубине кареты. Генерал Бертран в парадной форме сидел слева от него. Полковник Гальбуа ехал верхом у дверцы со стороны императора. Со стороны Бертрана дверцу охранял квартирмейстер ландскнехтов Ферре. Сейчас этот бывший храбрый гусар, которого император знал лично и называл по имени, торгует вином в Пюто. Впрочем, за все время пути никто не приблизился к императору. Все, что ему предназначалось, проходило через генерала Бертрана.

Отъехав на три-четыре лье от Эссона, они обнаружили, что дорога перекрыта генералом Кольбером, возглавлявшим два эскадрона и три полка. Генерал Кольбер командовал полком ландскнехтов, подразделение которого составляло эскорт императора. Он узнал своих солдат, и они узнали его.

– Генерал! – закричали они, – присоединяйтесь к нам!

– Дети мои, – ответил тот, – выполняйте свой долг. Я исполняю мой.

Затем он развернул лошадь и поскакал через поле в сопровождении нескольких всадников. Он не мог оказать сопротивления. Его полки кричали у него за спиной:

– Да здравствует император!

Эта встреча задержала Наполеона лишь на несколько минут. Он продолжил свой путь. И так, окруженный всего лишь ста двадцатью ландскнехтами, император прибыл в Париж. Он въехал через заставу Фонтенбло, свернул налево на бульвар Мон-Парнас, добрался до Инвалидов, пересек мост де ля Конкорд, миновал Лувр и в восемь с четвертью вечера был в Тюильри.

8 апреля 1815 года военный министр маршал Сульт представил на рассмотрение императору вопрос о двух офицерах Людовика XVIII, которые просили разрешения сражаться во французской армии против иностранцев. Нужно ли их принимать, спрашивал маршал? Император написал на полях эти знаменательные слова (которые я видел собственными глазами): «Да, если сердце голубое, нет, если оно белое. Нап»².

В половине седьмого утра я услышал, как бьют сбор. Я выхожу в одиннадцать часов. Улицы пустынны, лавки закрыты, едва можно увидеть там и тут какую-нибудь пожилую женщину. Чувствуется, что весь Париж устремился в одну сторону, как жидкость в наклоненном сосуде. Очень холодно. Ярко светит солнце. В воздухе легкий туман. Ручейки замерзли. Когда я прихожу на мост Луи-Филиппа, появляется туча и в лицо мне летят хлопья снега. Проходя мимо Нотр-Дам, я замечаю, что колокол не звонит.

На улице Сент-Андрэ дез Арк¹ начинает ощущаться праздничное оживление. Да, это праздник. Праздник триумфального возвращения ссыльного гроба. Три человека из народа, из этих бедных, одетых в лохмотья рабочих, которые мерзнут и голодают всю зиму, идут передо мной. Они радуются. Один из них прыгает, танцует и совершает тысячу безумств с криком: «Да здравствует император!» В сопровождении студентов проходят хорошенькие гризетки, принарядившиеся ради такого случая. Фиакры спешат к Инвалидам. На улице Фур снегопад усиливается. Небо становится черным. Хлопья снега покрывают его белыми слезами. Кажется, Господь тоже хочет принять участие в похоронах.

Однако вихрь длится недолго. Бледный луч освещает угол улиц де Гренель и дю Бак. Я иду дальше. Позади меня с грохотом проезжают две большие пустые повозки и исчезают в конце улицы де Гренель в тот самый момент, когда я выхожу на площадь Инвалидов. Там так много народа, что в первое мгновение я опасаюсь, что все еще не закончилось и тело императора еще не провезли. Но это просто-напросто толпа, которую отогнали назад национальные гвардейцы. Я показываю мой билет на первую трибуну и миную заграждения.

Эти трибуны представляют собой огромные помосты, занимающие все прекрасные газоны площади. Их по три с каждой стороны.

В момент моего прибытия стены правого помоста еще скрывают от меня площадь. Я слышу потрясающий и мрачный звук. Можно подумать, что бесчисленные молотки в такт стучат по доскам. Это сто тысяч зрителей, набившиеся на трибуны и замерзшие на ветру, топают ногами, чтобы согреться в ожидании кортежа.

Я поднимаюсь на трибуну. Передо мной предстает не менее странное зрелище. Женщины, почти все обутые в огромные сапоги и прячущиеся под вуалями, как певицы с Нового моста², исчезают под грудами мехов и шуб. Мужчины кутаются в экстравагантные шарфы.

Площадь украшена и хорошо, и плохо. Скаредность в сочетании с грандиозностью. С обеих сторон проспекта два ряда огромных героических фигур, бледных под этим холодным солнцем, производят достаточно хороший эффект. Кажется, что они сделаны из белого мрамора. Но этот мрамор изготовлен из гипса. В глубине, напротив Дома инвалидов, бронзовая статуя императора. Эта бронза тоже из гипса. В промежутках между статуями полотняные, достаточно безвкусно разрисованные и позолоченные колонны поддерживают декоративные вазы, увенчанные пламенем, в настоящий момент полные снега. За статуями – трибуны и толпа, между статуями разбросана национальная гвардия, над трибунами возвышаются мачты, на которых развеваются великолепные трехцветные вымпелы.