– Читай.

Я прочел следующее:

«Французская империя. По приговору первого военного совета на равнине Гренель за участие в заговоре против империи и императора были расстреляны три бывших генерала: Мале, Гидаль и Лагори»¹².

– Лагори, – сказала мне мать, – запомни это имя.

И она добавила:

– Это твой крестный.

Вот такие призраки я различаю в глубине моего детства.

Это одна из фигур, которые никогда не исчезали с моего горизонта.

Время не уменьшило, а, напротив, увеличило ее.

Удаляясь, она становилась все больше и больше, что свойственно лишь духовным величинам.

Она оказала на меня неизгладимое впечатление.

Не напрасно тень изгнанника пронеслась над моей головой в столь раннем возрасте, и я слышал голос того, кто, умирая, должно быть, произнес это слово, выражающее право и долг: свобода.

Это слово было противовесом целому воспитанию.

Человек, который публикует сегодня этот сборник, Дела и речи, и который в этих томах – До изгнания, Во время изгнания и После изгнания – распахивает настежь для современников свою жизнь, преодолел многие заблуждения. Он рассчитывает, если Господь даст ему на это время, рассказать о них в книге под названием История внутренних переворотов порядочного человека. Каждый человек, если он искренен, может превратить путь своей души, для каждой души свой, в дорогу в Дамаск¹³. Он, как уже где-то говорил, сын жительницы Вандеи, подруги мадам де Ларошжаклен, и солдата революции и империи, друга Дезе, Журдана и Жозефа Бонапарта¹⁴; он испытал на себе последствия изолированного и сложного образования, в котором изгнанный республиканец спорил с объявленным вне закона священником. В нем всегда жили патриот и вандеец; он был сторонником Наполеона в 1813 году и Бурбонов – в 1814-м. Как почти все люди начала века, он был тем же, чем и сам век: непоследовательным и порядочным, легитимистом и вольтерьянцем, литературным христианином, либеральным бонапартистом, социалистом, движущимся наугад в монархии; до странности реалистичные, удивительные сегодня нюансы; он всегда был искренним; он пытался рассмотреть что-то среди всех этих миражей; все возможные варианты правды были по очереди испробованы им и иногда обманывали его разум; эти следующие одно за другим заблуждения, в которых, заметим, он ни разу не сделал ни шага назад, оставили след в его произведениях; там и сям можно заметить их влияние; он, он заявляет об этом здесь, никогда в том, что написал, даже в его книгах для детей и юношества, нельзя будет найти ни строчки против свободы. В его душе шла борьба между монархическими идеями, которые ему внушал католический священник, и свободой, рекомендованной солдатом республики; свобода одержала победу.

В этом состоит единство его жизни.

Он стремится к тому, чтобы свобода везде одерживала верх. Свобода – это разум в философии, вдохновение в искусстве, право в политике.

В 1848 году его мнение еще не приобрело окончательную социальную форму. Странно, но в то время почти можно было бы сказать, что республика казалась ему свободой. После опробованных и выброшенных на свалку одна за другой монархии императорской, легитимной, конституционной, столкнувшийся с неожиданными, казавшимися ему нелогичными, фактами, вынужденный засвидетельствовать в военачальниках, руководивших государством, в одно и то же время порядочность и произвол, получивший вопреки его воле свою долю огромной безликой власти, в которой таится опасность единого Национального собрания, он решил наблюдать, не присоединяясь к нему, за этим военным правительством, в котором он не видел правительства демократического, ограничился защитой принципов, когда на его взгляд они оказывались под угрозой, и ограничился защитой непризнанного права. В 1848 году было почти 18 фрюктидора¹⁵. Восемнадцатые фрюктидоры пагубны тем, что они создают модель и предлог для Восемнадцатых брюмеров и из-за них республика наносит раны свободе; что было бы равносильно самоубийству, если бы продлилось достаточно долго. Июньское восстание не могло не вспыхнуть и не могло не угаснуть; он вступил с ним в борьбу; он был одним из шестидесяти представителей, посланных Национальным собранием на баррикады. Но после победы он должен был отделиться от победителей. Победить, а затем протянуть руку побежденным, таков закон его жизни. Но было сделано обратное. Есть хорошие и плохие победы. Восстание 1848 года было побеждено плохо. Вместо того чтобы усмирить, подлили масла в огонь; вместо того чтобы освободить, сразили, окончательно подавили; солдатская жестокость проявилась во всей красе; Кайенна, Ламбесса, изгнание без суда¹⁶; он возмутился; он принял сторону угнетенных; он возвысил голос в защиту всех этих несчастных отчаявшихся семей; он отверг эту фальшивую республику военных советов и осадного положения. Однажды в Национальном собрании депутат Лагранж, человек мужественный, подошел к нему и сказал:

– С кем вы здесь?

Он ответил:

– Со свободой.

– И что вы делаете?

– Я жду.

После июня 1848 года он ждал; но после июня 1849-го перестал ждать.

Молния, ударившая из этих событий, пронзила его ум. Такая молния, раз вспыхнув, уже больше не гаснет. Молния, которая остается, – это свет правды в сознании.

В 1849 году ему все стало ясно окончательно.

Когда он увидел Рим, побежденный во имя Франции, когда он увидел, как до тех пор лицемерное большинство сбрасывает маску, устами которой 4 мая 1848 года¹⁷ оно семьдесят раз кричало: «Да здравствует республика!» Когда он увидел после 13 июня триумф всех враждебных прогрессу коалиций, когда он увидел эту циничную игру, он опечалился, он понял, и в тот момент, когда руки всех этих победителей протянулись к нему, чтобы привлечь его в свои ряды, он почувствовал в глубине души, что оказался побежденным. На земле лежала покойница, все кричали: «Это республика!» Он подошел к ней и узнал, что это была свобода. Тогда он склонился над мертвым телом и присоединился к нему. Он видел впереди лишь падение, поражение, гибель, бесчестье, изгнание, и он сказал: «Да будет так».

Тотчас же, 15 июня, он поднялся на трибуну и выразил протест. С этого дня в его душе республика слилась со свободой. С этого дня он непрерывно, неустанно, почти не переводя дыхания, упрямо, шаг за шагом начал сражаться за эти две великие оклеветанные ценности. Наконец 2 декабря 1851 года он получил то, чего ожидал: двадцать лет ссылки.

Вот история того, что назвали его вероотступничеством.

1849 год. Важная дата для меня.

Тогда начались великие сражения.

Эти столкновения были незабываемыми; будущее наступало, прошлое сопротивлялось.

В эту странную эпоху прошлое было всемогущим. Но это не мешало ему быть мертвым. Ужасный сражающийся призрак.

Сразу возникли все вопросы; национальная независимость, личная свобода, свобода совести, свобода мысли, свобода слова, свобода публичных выступлений и прессы, брак, образование, право на труд и заработную плату, право на отчизну и вопросы изгнания, право на жизнь и реформа кодекса, штрафные санкции, уменьшаемые возрастанием образования, отделение церкви от государства, передача права собственности на так называемые королевские памятники, церкви, музеи, дворцы народу, сокращение судебного ведомства, расширение суда присяжных, европейская армия, распущенная Континентальной Федерацией, сокращение денежного налога, упразднение воинской повинности, солдаты, удаленные с поля боя и возвращенные на сельские поля, уничтоженные таможни, стертые границы, пересеченные перешейки, все связи исчезли, ничто не сдерживает прогресс, идеи циркулируют в цивилизации, как кровь в человеке. Все это было обсуждено, предложено, иногда навязано. Рассказ об этой борьбе вы найдете в данной книге.

Человек, который в данный момент делает наброски своей парламентской жизни, слыша, как представители правого крыла преувеличивают отцовское право, неожиданно бросил им это слово: право ребенка. В другой раз, будучи постоянно озабоченным вопросами народа и бедности, он поразил их утверждением: «Нищету можно уничтожить».