Эсхила обычно сравнивают с Шекспиром на примере «Ореста» и «Гамлета», поскольку обе трагедии представляют собой одну и ту же драму. Действительно, никогда еще сюжеты не были более идентичны. Ученые отмечают здесь аналогию; бессильные невежды, завистливые глупцы испытывают мелочную радость, полагая, что обнаружили плагиат. Это, впрочем, возможное поле деятельности и для эрудитов, применяющих сравнительный метод, и для серьезной критики. Гамлет идет за Орестом, убившим свою мать из сыновней любви. Но это простое сравнение, скорее поверхностное, чем глубокое, поражает нас меньше, чем таинственное сопоставление двух скованных: Прометея и Гамлета.

Не будем забывать о том, что человеческий дух, будучи наполовину божественным, создает время от времени сверхчеловеческие произведения. Эти сверхчеловеческие творения человека, впрочем, более многочисленны, чем мы думаем, поскольку они заполняют все искусство. Помимо поэзии, где чудеса в изобилии, есть в музыке Бетховен, в скульптуре – Фидий, в архитектуре – Пиранези, в живописи – Рембрандт, в живописи, архитектуре и скульптуре – Микеланджело. Мы не называем многих, не менее великих.

«Прометей» и «Гамлет» входят в число этих более чем человеческих творений.

Гигантский замысел, мера, превосходящая обычную, повсюду величие, приводящее в смятение посредственные умы, истинное, при необходимости показанное через невероятное; осуждение судьбы, общества, закона, религии во имя Неизвестного, во имя бездны таинственного равновесия; события, к которым относятся как к сыгранной роли и за которые упрекают Рок или Провидение; страсть, ужасный демон, не оставляющий человека в покое; отвага и иногда заносчивость разума, формы стиля, способные выразить любые крайности; и в то же время глубокая мудрость, кротость гиганта, доброта растроганного чудовища, невыразимая заря, в которой нельзя отдать себе отчет, и освещающая все; таковы признаки этих высших произведений. В некоторых поэмах сияют небесные светила.

Этот отблеск есть у Эсхила и Шекспира.

Прометей, распростертый на горах Кавказа, нет ничего более устрашающего. Это гигантская трагедия. Прометея подвергают той древней казни, которую наши старинные уставы о пытках называют дыбой и которой Картуш избежал благодаря грыже⁴; только дыба – это гора. В чем его преступление? В его праве. Расценивать право как преступление, а движение как мятеж – это старинная уловка тиранов. Прометей сделал на Олимпе то же, что Ева в Раю; он добыл немного знаний. Юпитер, впрочем, так же, как Иегова (Jovi,[54] Jova), наказал эту дерзость – желание жить. Древние традиции, располагающие Юпитера в каком-то определенном месте, отнимают у него космическую безличность Иеговы из Книги Бытия. Греческий Юпитер, плохой сын плохого отца, восставший против Сатурна, который сам восстал против Урана, – выскочка. Титаны – это нечто вроде старшей ветви, имеющей своих приверженцев, к которым принадлежит и Эсхил, мститель за Прометея. Прометей – это побежденное право. Юпитер, как всегда, завершил узурпацию власти казнью права. Олимп требует ссылки на Кавказ. Прометея выставляют там у позорного столба. Титан повержен, опрокинут навзничь, пригвожден. Меркурий, всеобщий друг, прилетает к нему с советами, которые дают на следующий день после государственного переворота. Меркурий – это низость ума. Меркурий – это все возможные пороки, полные остроумия; Меркурий, бог порочный, служит Юпитеру, богу преступному. Сегодня отличительным признаком прислужника зла является также то глубокое почтение, которое мошенник испытывает к убийце. В прибытии дипломата вслед за завоевателем есть что-то от этого закона. Величие истинных произведений искусства в том, что они всегда проступают через деяния человечества. Прометей на Кавказе – это Польша после 1772 года, это Франция после 1815 года, это революция после брюмера. Меркурий говорит, но Прометей почти не слушает. Предложения амнистии терпят неудачу, когда лишь преданный казни имеет право прощать. Сраженный Прометей презирает Меркурия, стоящего над ним, и Юпитера, стоящего над Меркурием, и Судьбу, стоящую над Юпитером. Прометей высмеивает терзающего его грифа; он пожимает плечами, насколько позволяют его цепи; что ему за дело до Юпитера и зачем ему Меркурий? Ничто не может повлиять на эту надменную жертву. Ожоги от ударов молнии причиняют ему жгучую боль, которая постоянно взывает к его гордости. Тем временем вокруг него раздается плач, земля приходит в отчаяние, грозовые тучи, подобные женщинам, пятьдесят океанид, поклоняются титану, слышно, как кричат леса, стонут дикие звери, воют ветра, рыдают волны, жалуются стихии, весь мир страдает вместе с Прометеем, жизнь всей вселенной скована его ошейником, кажется, что отныне вся природа испытывает трагическое наслаждение, разделяя эту пытку с полубогом; к нему примешивается страх перед будущим, и что теперь делать? Куда идти? Как двигаться дальше? И что с нами будет? И во всеобъемлющем единстве всего сущего, вещей, людей, животных, растений, скал, обращенных к Кавказу, чувствуется невыразимая тоска об освободителе, закованном в цепи.

Гамлет, в меньшей степени гигант и в большей – человек, но он не менее велик.

Гамлет. Какое-то пугающее существо, совершенное в своем несовершенстве. Все, чтобы не быть ничем. Он принц и демагог, мудрый и экстравагантный, глубокий и легкомысленный, мужчина и бесполое существо. Он мало верит в скипетр, глумится над троном, дружит со студентом, беседует с прохожими, вступает в спор с первым встречным, понимает народ, презирает толпу, ненавидит принуждение, сомневается в успехе, вопрошает неясное, обращается на ты к тайне. Он заражает других болезнями, которых у него нет; его ложное помешательство внушает его возлюбленной безумие подлинное. Он на короткой ноге с призраками и актерами. Он разыгрывает из себя шута с секирой Ореста в руке. Он говорит о литературе, декламирует стихи, сочиняет театральную пьесу, играет с костями на кладбище, сражает свою мать, мстит за отца и заканчивает страшную драму своей жизни и смерти гигантским вопросительным знаком. Он приводит в ужас, затем сбивает в замешательство. Никогда не задумывали ничего более тягостного. Это убийца матери, вопрошающий: что я знаю?

Убийца матери? Остановимся на этом слове. Матереубийца ли Гамлет? И да, и нет. Он ограничивается тем, что угрожает матери; но угроза так свирепа, что мать содрогается. «Твои слова – кинжал!.. Что хочешь ты? Меня убить ты хочешь? Помогите! На помощь! Сюда!» И когда она умирает, Гамлет, не сожалея о ней, сражает Клавдия с трагическим криком: «Следуй за моей матерью!» Гамлет – мрачное явление, возможный убийца матери.

Влейте ему в вены вместо северной крови южную кровь Ореста, и он убьет свою мать.

Это суровая драма. Истинное в ней сомневается. Искреннее в ней лжет. Нет ничего шире, ничего утонченнее. В ней человек – это весь мир, а весь мир – ничто. Гамлет, даже живя полной жизнью, не уверен в своем существовании. В этой трагедии, которая в то же время еще и философия, все плывет, колеблется, откладывается, шатается, разлагается, рассеивается и расплывается, мысль – это облако, воля – пар, решимость – сумерки, действие каждое мгновение поворачивает в другую сторону, роза ветров управляет человеком. Волнующее и головокружительное произведение, в котором просматривается суть всех вещей, где для мысли не существует другого пути, кроме того, что ведет от убитого короля до погребенного Йорика, и где самое реальное – это королевская власть, представленная призраком, и веселье, воплотившееся в черепе.

Гамлет – это шедевр трагедии-сна.

Одна из вероятных причин притворного помешательства Гамлета до сих пор не была указана критиками. Говорили: Гамлет разыгрывал безумие, чтобы скрыть свои намерения, как Брут. Действительно, удобно вынашивать великий замысел, прикрываясь мнимым слабоумием; тот, кого считают идиотом, спокойно стремится к цели. Но случай Брута – это не случай Гамлета. Гамлет прикидывается сумасшедшим ради безопасности. Брут прикрывает свой план, Гамлет – самого себя. Принимая во внимание трагические нравы этих дворов, с того момента, как Гамлет благодаря разоблачениям призрака узнал о преступлении Клавдия, он в опасности. Здесь поэт проявляет себя как превосходный историк и чувствуется, как глубоко Шекспир проникает во мглу старых королевств. В Средние века, и при империи времен упадка, и даже раньше горе было тому, кто узнал про убийство или отравление, совершенное королем. Овидий, по предположению Вольтера, был изгнан из Рима за то, что видел в доме Августа нечто постыдное. Знать, что король – убийца, было государственным преступлением. Когда государю не хотелось иметь свидетелей, чтобы сохранить голову, нужно было ничего не знать. Иметь хорошие глаза означало быть плохим политиком. Человек, подозреваемый в подозрении, был погибшим. У него оставалось лишь одно пристанище – безумие; сойти за «простачка»; его презирали, и этим все было сказано. Вспомните совет, который у Эсхила Океан дает Прометею: «Казаться безумцем – секрет мудреца». Когда камергер Гуголин нашел железный вертел, на который Эдрик Стреона посадил Эдмунда II, «он поспешил поглупеть», говорит саксонская хроника 1016 года, и таким образом спасся. Ираклий из Нисибиса, случайно обнаружив, что Ринотмет был братоубийцей, заставил врачей объявить его умалишенным, и ему удалось добиться пожизненного заточения в монастырь⁵. Таким образом, он жил спокойно, старея и ожидая смерти с видом сумасшедшего. Гамлет подвергается той же опасности и прибегает к тому же средству. Он заставляет объявить себя безумным, как Ираклий, и прикидывается дурачком, как Гуголин. Что не мешает встревоженному Клавдию дважды попытаться отделаться от него: в середине драмы при помощи топора или кинжала и в финале посредством яда.