Войдя, он сразу направился к своему обычному месту в глубине зала. За этот столик Ивен, со свойственной всем хорошим метрдотелям деликатностью, сажал только реальных посетителей. Мэтт приветствовал молодого бездельника Девиса Торма, которому папашины денежки позволяли безбедно валять дурака, и присел напротив, рассеянно оглядывая зал. Торм, как всегда, был возбужден. Тыкнув вилкой куда-то вбок, он выпалил.
- Знаешь, кто там сидит? Нипочем не догадаешься. Удивительный народ эти русские!
Мэтт поморщился.
- А что?
- А то. Это, знаешь, знаменитый русский режиссер. Его вчера спросили, что он думает про то, что сейчас делается в мире, ну про виртов и вообще. И знаешь, что он сказал?
- Ну?
- Это, - говорит, - все придумал Черчилль в восемнадцатом году! А? Каково?
- А ты, Торм, знаешь, кто такой Черчилль?
- Англичанин. Ха-ха-ха, съел? Во всем, говорит, виноваты англичане. И правильно.
Мэтту стало тоскливо. Во всем виноваты те, во всем виноваты эти - старая песня. И тут кто-то внутри него противно прогнусавил: "А ведь и ты, брат, не лучше. И ты носишься с шовинистической идеей!" - Нет-нет! Он не такой. Это совсем другое.
Против воли Мэтт оглянулся на голубоглазого русского. Тот кивнул ему. Мэтт сделал вопросительный жест. Русский кивнул еще раз. Мэтт буркнул Торму, чтобы тот его не ждал, и пересел к русскому.
Однако с первых же слов выяснилось, что русский вовсе не знаменитый режиссер, а никому не известный бизнесмен из новых.
У него был вид человека, который дорвался до большого пирога и, сидя за столом с ножом и вилкой в руках, оттягивает вожделенный момент, потому что не знает, как ими пользоваться. Он то и дело оглядывался по сторонам и часто-часто хлопал ресницами. Мэтту он обрадовался как старому знакомому и заказал пива.
Мэтт с удовольствием схлебнул коричневую пену и примерился было осторожно закинуть удочку, но русский сам пошел навстречу, напролом, без всякой осторожности.
- Ты, друг, если сведешь меня тут с нужными людишками, не пожалеешь, в натуре. Это - золотая жила!
- Золото? Где?
- Под ногами валяется.
Непроизвольно, Мэт посмотрел под стол. Русский засмеялся. Мэтту пришлось признаться, что он не так хорошо владеет русским языком, чтобы улавливать неясный смысл идиом.
Русский согласно закивал.
- Это ничего, это ерунда, брат. Тут большого ума не надо. Тут все просто и гениально.
Он осклабился, и Мэтт печенкой почувствовал, что русский не врет и что ему надо молчать и очень внимательно слушать.
- Тут, понимаешь, такое дело, - русский положил на стол кулаки и пригнул голову, - у меня туристическая фирма, - он остановился и выжидательно поглядел на Мэтта.
Мэтт не понимал.
- Вирто-туризм, - пояснил русский.
Мэтт все еще не понимал.
- Таких фирм пруд пруди по всему миру. При чем тут золотая жила?
- А притом, что люди приходят ко мне и платят за то, чтобы я их отправил, куда Макар телят не гонял. И я им говорю: "Окей! Плыви в свою Виртляндию. Попутного ветра!" - Но ни в какое виртухайское царство они не попадают. Коррроче. Я им аккуратненько вкатываю хорошенькую дозу, сам знаешь чего... И - физкульт-привет! Выгребают они уже где-нибудь в Чучмекии. И все. И пишите письма. Хотя, - он хихикнул, - письма им как раз и нельзя. Коррроче. Раскрутить это надо, с большим размахом поставить. В Австралию посылать или в Новую Зеландию. А можно и в Африке развернуть. Но тут размах нужен. Большие бабки. Коррроче. За этим я и приехал.
- Но зачем им в Африку или в Австралию?
- Да ты что? Там знаешь, как люди нужны? В джунглях или, там, на плантациях, на рудниках. Да ты, фраерок, сам-то кто?
Мэтту повезло, что он на доли секунды раньше, чем русский, понял, что произошла невероятная ошибка, и его приняли не за того.
Схватив со стола кружку с недопитым пивом, он изо всех сил ударил русского по голове и успел крикнуть Ивену, чтобы тот вызвал полицию, до того, как потерять сознание от страшного удара в висок.
Очнувшись, Мэтт, долго не мог понять, где он находится, хотя к своему удивлению, чувствовал себя вполне сносно. Послышались шаги. Мэтт юркнул под одеяло и затаил дух. Снаружи кто-то осторожно, стараясь не шуметь, поворачивал ключ в замке. Затем так же медленно отворил дверь. Несколько секунд напряженного молчания, и наконец приглушенный голос неуверенно позвал его по имени.
- Уфф! ну и напугал ты меня! Так ты, что, не вызвал полицию? - Мэтт сбросил одеяло и сел на постели, глядя в упор на Ивена.
- Да, сэр. То есть, нет, сэр, не вызвал. У нас хороший ресторан, и полиция нам ни к чему.
- У вас хороший ресторан?! Да ты знаешь, что стоит мне только тиснуть две строчки у себя в газете, и парни из Старого города разнесут здесь все в пух и прах!
Ивен судорожно дернул горлом.
- Для этого, мистер Поллак, вам надо будет отсюда выйти.
- Что?
- Никто не видел, как я тащил вас сюда. Видели только, как вас выволакивали из зала, вдрызг пьяного, после драки, которую вы учинили.
- ... Ивен, ты ведь знаешь, что я ничего такого не имел в виду... насчет парней-виртофобов.
- Да, сэр, я знаю. Поэтому я и не дал этому сукину сыну прикончить вас.
- Но ты дал ему уйти.
- Да. Я уже сказал, у меня хорошая работа...
- А что ты о нем знаешь?
- Ничего, сэр. Он здесь недавно. В "Семи Виртуозх" он был только два раза, не считая вчерашнего.
- С кем он был?
- Я не присматривался к нему. А вы сами, сэр?
- Что я сам?
- Кто вас с ним познакомил?
- Черт! Ты прав, Ивен. Как это я забыл? Торм! Надо разыскать этого кретина.
Тина стояла у окна, в своей излюбленной позе, завернувшись в занавес, и смотрела на улицу. Она не поехала провожать деда, хотя видела затаенный страх на дне блекло-голубых глаз и его трясущиеся руки. Наверное, деду хотелось, чтобы его уговорили остаться. Его уговаривали. И дочь, мать Тины, и зять, и младший внук. Все, кроме Тины. Может, если бы она попросила... Но зачем ей это? Она не хочет и не будет притворяться, как все. А они все притворяются, что любят друг друга, что они нужны друг другу. На самом деле никто никому не нужен. Вернее, нужен, но не так, как хотелось бы. Человек приходит к другому, когда ему что-то от него требуется. И очень редко говорит об этом прямо. Но дело не в этом. Это их общая игра, и все придерживаются ее правил. Все, кроме Тины. Но главное не в этом. Главное в том, что они все боятся. Боятся всего и вся и друг друга. И чтобы скрыть этот страх друг перед другом, они притворяются, что любят. И от этого страха и притворства они начинают ненавидеть. А потом пугаются своей ненависти и еще больше притворяются. Хуже всего то, что отец тоже такой. Хотя и кажется лучше других. Но если подойти к нему неожиданно или взглянуть на него незаметно, то увидишь, что и он тоже боится. Тина это делала не раз. Это вообще было ее любимой игрой. Вернее, единственной. Она подходила неожиданно к людям, знакомым и незнакомым, и о чем-нибудь спрашивала. Неважно о чем. Секрет был в том, чтобы захватить их врасплох. И они все обнаруживали страх. Все. Дети и взрослые, мужчины и женщины, бедные и богачи. Все. И когда она поняла это, она перестала их бояться. Но только они стали ей противны. И хотя она знала многих очень хорошо, ей стало невыносимо быть с ними. И тогда она выдумала преграду. Невидимую, гибкую, передвижную преграду, которая спасала ее от физических контактов. Сначала они испугались. Потом стал приезжать мистер Коллинз. И пусть. Вот только, Карел... Карел был загадкой. Он единственный избежал проверки на страх. Потому что сам, первый, подошел к ней. И захватил врасплох. Тогда, в первую секунду, у Тины заколотилось сердце. Она не понимала, что происходит. Высокий стройный парень с длинными темно-каштановыми волосами и орехово-карими глазами спрашивал, можно ли пригласить ее на чашку кофе. Втянув голову в плечи, Тина выдавила, что, нет, это невозможно. Парень не удивился, но и не отошел, а спокойно спросил, почему. Тина приготовилась сказать, что она спешит, что ее ждут и что вообще не в ее привычках знакомиться на улице, но вместо этого она жалко улыбнулась и рассказала про преграду. До сих пор Тина не знала, понял ли он ее тогда или только притворился, но, к ее удивлению, ей это было неважно. Оказалось, что и ей, единственному человеку, кто понимал тщету человеческого общения, нужен был друг. Карел был ей нужен. Ей было нужно каждый вечер приходить в маленький скверик и сообщать то весело, то грустно, как у нее сегодня с преградой. Потом они могли говорить о чем угодно, но разговор неизменно возвращался к преграде. К удивлению Тины, это интересовало Карела не меньше, чем ее. Вначале он пытался найти какое-то объяснение, но, заметив, что ей это неприятно, предоставил ей всласть расписывать свои ощущения. Удивительным в Кареле было и то, что он мог быть совершенно разным, в зависимости от того с кем имел дело. Например, она часто заставала его в компании друзей и поражалась тому, что его нельзя было отличить от них. Так органично он вписывался в их круг. У него были те же манеры - наглые и неуклюжие одновременно, - тот же уличный сленг и, как ей казалось, те же мысли и желания. Но стоило им остаться одним, и он тотчас же менялся. Переставал дико жестикулировать и громко кричать; у него смягчался взгляд, а речь становилась почти правильной.
