- Ты не любишь кино?
- Нет.
- Как, совсем не любишь?
- Совсем.
- А что ты любишь?
- Музыку.
- Ну да, ты же у нас гений, - Михайловский попытался поддеть его.
Мальчик удивленно поднял брови, уставился на него масличными глазами.
- Ты не знаешь, что это значит?
- Да. То есть, нет. А что?
- Это значит, что у тебя очень большие способности к музыке. Ты очень талантливый музыкант.
Мальчик запрокинул голову и засмеялся. Худенькие плечи тряслись так, что он чуть не выпустил из рук скрипку. Михайловский с любопытством наблюдал за ним.
- Почему ты смеешься?
Мальчик заговорил, стараясь превозмочь смех.
- Они сказали все наоборот.
- Что наоборот? Кто сказал?
- Комиссия. Папа повел меня проверяться в комиссию. И мне дали тесты. Я должен был ответить на вопросы. А они прочли и сказали папе, что меня не примут, потому что у меня совсем нет способностей. Я им не подхожу. Папа сказал: "Этого не может быть! Мой сын сам научился играть. Он играет Моцарта и Паганини!" А они сказали, что это их не интересует, что у них стандартные тесты и что по их стандартам я не прохожу.
Михайловский так же, как до этого мальчик, запрокинул голову и расхохотался.
- Америку погубило не землетрясение, а стандартное мышление. Стандарты, стереотипы, схемы. Ребенок появлялся на свет, и у него вынимали душу, а взамен вставляли примитивный стереотип, разработанный специалистами, отобранными, в свою очередь, по стандартным тестам. Порочный круг усреднения. Народ превратился в скопление среднестатистических реагентов на раздражители. Страна духовно умерла и не заметила этого. Землетрясение только довершило смерть, сделала ее зримой.
Михайловский вспомнил, что говорит это все семилетнему мальчику, хотя и гению, и прервал себя.
- Прости, я забыл, что тебе это должно быть непонятно.
- Нет, я понял. Папа говорил то же самое.
- Папа Римский?
- Нет, мой папа.
- А что еще говорил твой папа?
- Он говорил: "Себастьян, ты..."
- Значит, тебя зовут Себастьян?
- Да. Мальчик удивленно посмотрел на него.
Михайловский задрожал от волнения.
- Себастьян, вспомни еще что-нибудь. Как звали твоего отца? Кем он был?
Маленький скрипач заговорил.
Слушая, Михайловский подошел к окну, рассеянно посмотрел вверх и застыл, пораженный: в небесах невидимый гений с дерзостью младенца разбросал по облакам огневые мазки, творя вечернюю зарю.
Ну что это такое? Что за нескончаемое наваждение? Расколотый, гибнущий, тысячами уст проклинаемый мир, и на тебе - заиграет красками темнеющее небо или океан дохнет соленой, терпкой свежестью, или женщина обожжет неслучайным взглядом, - и он уже вновь дрожит от восхищения перед жизнью. Весь наполняется ощущением причастности, посвященности в ее тайну, в великий, заповедный смысл всего сущего...
Внезапная тишина, наступившая в комнате, заставила его очнуться.
- В чем дело? Почему ты замолчал?
- Вы не слушаете. Они тоже никогда не слушали. Только делали вид, но я видел, что им неинтересно. Им никогда не было интересно, что я говорю.
- О ком ты? Кто это - они?
- Все. Мама, папа, Тина...
В голосе Себастьяна прозвучала такая острая, такая живая детская обида, что стало ясно: мальчишка не осознает, что все его близкие погибли.
Михайловский присел на постель, обнял мальчика за плечи, прижал к себе стриженую ежиком темную головку.
- Говори, Себастьян. Мне интересно. Мне очень интересно. Интересней этого я в жизни ничего не слышал.
ЕРЕВАН, 1998 г.
