Мэтт вернулся в редакцию. Послонялся по комнатам, бессознательно ища успокоения в привычной газетной болтанке. Будни газеты походили на рытье канав в минном поле, начиненном вместо мин хлопушами. Мэтт называл это "много шума и - ничего". Газета была ежедневной и начала выходить еще задолго до того, как Мэтт появился на свет. Но каждый день ему казалось, что именно этот номер - совершенно особенный. Что от того, как выйдет та или иная полоса, колонка или даже заголовок, зависит нечто исключительно важное. Каждый день он слышал, как Джереми Уайт то вопил, что номер на грани срыва и что так дальше работать нельзя, то радовался, как младенец, какой-нибудь удачной находке. Сотрудники редакции на все корки ругали редактора, друг друга, себя, наконец, саму газету, но не могли без нее жить. Они болезненно переживали каждую неудачу. Они были амбициозны, истеричны, непоколебимо уверены в собственной гениальности, а также в глупости непосредственного начальника. И никто не сомневался в том, что, если бы все зависело от него, он сделал бы из газеты шедевр. Самыми сумасшедшими были молодые корреспонденты из отдела новостей. Когда они шли, казалось, что они бегут, когда они сидели, у них дергались руки и ноги. И даже никуда не спеша, они все время порывались вскочить с места. Уединение в редакции было совершенно невозможной вещью. Некоторые счастливчики приучили себя работать, абстрагируясь от внешней суеты, другие - писали по ночам. Мэтт был исключением. Он один мог позволить себе захлопнуть дверь перед носом жаждущих общения собратьев, за что его, не совсем логично, прозвали Моби Диком.

Сейчас, толкаясь среди коллег, поглощенных обычной текучкой, Мэтт радовался, что его никто не замечает и в то же время он не один. Мэтт присел на краешек стола. Зажег сигарету, глубоко затянулся. Табак был наполовину смешан с марихуаной. Но травка не оказывала желанного действия. Голова по-прежнему оставалась в тисках мучившего его вопроса: почему неизвестные отправители "предупреждения" сочли его дерьмом? Ответ на этот вопрос мог быть только один, но Мэтту не хотелось признавать очевидного. Гадостно было думать, что эти мрази, виртофобы или кто там еще, посчитали его куском дерьма. Еще горше было сознавать, что они не так уж и ошиблись. Ведь вот же не звонит он во все колокола. А время течет. Истекает. А он умыл руки. Он от чертова Пилатова семени. Он не пойдет бить тревогу. Он давно понял, что война с драконом, который прикидывается ветряной мельницей, безнадежна и потому бессмысленна. Правда, от только что умытых рук смертельно болит голова.

Мэтт угрюмо уставился на бесполезную сигарету. Внезапно он соскочил со стола, швырнул окурок на пол, раздавил его каблуком и оглядел присутствующих диким взглядом. Двое-трое посмотрели на него недоуменно. Мэтт вертел головой во все стороны. Ему сейчас отчаянно была нужна помошь - импульс, заряд, запал. Чтобы, чтобы, чтобы сказать... Надо сказать. Надо это сказать всем. Иначе у него лопнет голова. Нет. Иначе случится, произойдет, стрясется, разразится, разлетится к чертовой матери!..

- Да что с тобой, Мэтт? На тебе лица нет!

Это, конечно, Лили - сплетни-слухи-кривотолки. Почуяла запах жареного.

- К чертовой матери!

- Что?

- Вали, говорю, к чертовой матери!

Лили ничуть не обиделась. Профессиональное чутье подсказало ей, что Мэтт надыбал нечто такое, чего он не может переварить, и вот вертится, как уж на сковородке.

Раскинув руки полукольцом, отчего в своем платье из серебристой ткани она стала похожа на спутниковую антенну, Лили подошла ближе. Это было ошибкой. Мэтт попятился и бочком выкатился из комнаты. Лили внимательно посмотрела ему вслед и задумалась. Через минуту она засела за телефон и начала обзванивать своих осведомителей. Не задавая конкретных вопросов, она умудрялась за несколько минут вызнать, известно ли ее конфиденциальному источнику нечто экстраординарное, такое, от чего в комнате даже сейчас, после бегства Моби Дика, пахнет жареным.

Мэтт пошел к себе. Заперев дверь, он сел и, стиснув голову руками, начал воображать, что бы он мог предпринять, если бы решился действовать. Перед его глазами проносились картины, одна мрачнее другой. Попытка героического акта, пресеченная в зародыше. Подкупленная полиция, услужливый врач со шприцом, соболезнующие коллеги... Мэтт просидел так до позднего вечера. Наконец, проглотив сразу несколько таблеток, лег и провалился в небытие.

Наутро он позвонил в редакцию и сказал, что подхватил простуду. Потом, не отрываясь, слушал новости. Два дня все было спокойно. На третью ночь он проснулся от выстрелов. Голова была тяжелой, в висках ныло, но он сразу понял, что означают эти выстрелы. "Началось. Все-таки оно началось", - билось у него в мозгу. "Все равно бы началось! - тут же подхватило альтерэго, - я ничего не смог бы сделать. И Джерри Уайт ничего не смог сделать, раз оно, все-таки, началось. И они, да-да, они, эти суки из ФБР, тоже ничего не сделали. Они же все знали. Все знали и тем не менее оно все-таки началось. Они все знали, а оно все-таки началось. Они все знали и ничего не сделали. Все знали и ничего не сделали!"

Мэтт начал натягивать на себя одежду, трясясь от ненависти. Свалив вину на "эту сволочь из ФБР", он почувствовал прилив сил. Ненависть наполнила его энергией и придала движениям необходимую быстроту и четкость. Подхватив кольт, Мэтт выскользнул на улицу.

Город превратился в ад. Стреляли со всех сторон. Какие-то группы людей, Мэтт безошибочно угадал в них парней из Старого города, перебегали дорогу, преследуя жертву. Другие забегали в дома, откуда сразу начинали раздаваться вопли ужаса вперемешку с ударами и выстрелами.

Пригибаясь, прячась от вспышек света, Мэтт побежал к гаражу. По дороге в редакцию, он не встретил ни одного полицейского. "Странно, - повторял про себя Мэтт, - это странно", - хотя уже все понял и ничего странного в происходящем не находил. И уже заранее знал, что он обнаружит в редакции. И совсем не удивился, увидев здание, почти полностью погруженным во тьму. Свет горел только в кабинете редактора. С упорством робота Мэтт добрался до его кабинета. Дверь оказалась заперта, и Мэтту пришлось снова выйти наружу и полезть по стене к светящемуся окну.

Джереми Уайт лежал на полу с простреленной головой. Секунду Мэтт смотрел на него. Потом опустился на колени и вытащил из окоченелой руки револьвер. Почему-то приблизил к глазам и начал пристально рассматривать. Потом подошел к окну и долго глядел вниз, на беснующуюся улицу. Беспрерывные автоматные очереди, вопли жертв и крики их преследователей, дикий скрежет шин, все слилось в немолчный жуткий гул.

Мэтт вернулся к Уайту. Не отрывая от него взгляда, приставил револьвер к виску. Постоял несколько секунд. Потом вложил дуло в рот и закрыл глаза. Потом со стоном швырнул в угол ненавистный кусок металла и бросился вон.

Погромы продолжались.

Полиция бездействовала.

Правительство выслало войска, которые встречали на пути немыслимые препятствия.

Мировая общественность возмущалась.

Вскоре зараза резни перекинулась и на другие города, где были большие колонии виртуалов. А потом произошло невероятное: виртуалы, которые поначалу не оказывали никакого сопротивления, позволяя резать себя с покорностью жертвенных животных, начали объединяться в отряды сопротивления. К ним примкнули реальные люди, из тех, у кого душа не выдержала безобразий, творимых соплеменниками. Число бойцов сопротивления оказалось на удивление большим, и спустя некоторое время уже ни у кого не оставалось сомнений: ожидаемого естественного затухания резни с принесением извинений и ритуальным наказанием виновных не будет.

Страна запылала гражданской войной. Ненависть горела в каждом сердце. Ее вдыхали с воздухом, пили с водой, передавали друг другу, как заразу. Ежедневные столкновения крупных отрядов и небольших групп, одиночные убийства с той и другой стороны стали буднями. То, что раньше каждый принял бы за кошмарный сон, чему полагалось происходить только где-то далеко, за тридевять земель и о чем можно было мирно понегодовать в беседе с соседом, стало реальностью. И люди отказывались в нее верить. Как могло такое произойти со мной? У нас. С нами. Этого не может быть на самом деле. Реальность не имеет права быть такой. Да есть ли она? Что она такое - реальность? Куда девалась устойчивость мира. Почему каждый день, каждую минуту происходит такое, что опрокидывает, опровергает, отрицает вчерашние представления и нормы. Слово "устои" перешло в разряд анахронизмов. Реальность стала более зыбкой, чем сон, более неправдоподобной, чем самый фантастический вымысел. Поднялась небывалая волна миграции в виртуальные миры. Такого потока клиентов "Надежда" не имела никогда. Виртосенсы сбивались с ног. Работали круглосуточно, еле успевая сменять друг друга. Рискуя жизнью, люди продавали последнее и пробирались к хорошо защищенному, дерзко светящемуся и днем и ночью зданию на холме. Приходили даже те, кто раньше убежденно выступал против бегства из реального мира. Приходили виртофобы, прямо в приемной швыряли на пол значки с нехитрой символикой смерти, платили двойную, тройную цену, прося отправить их подальше от этой смердящей старой калоши. Приходили бедняки, которым терпеливо объясняли, что без денег "Надежда" никого не обслуживает. Но те не верили, что их отправят назад, на верную смерть, и не уходили. Сердобольные сотрудники, рискуя карьерой, посылали их в подпольные виртоцентры, где у них взамен платы вытягивали по триста граммов крови.