Смотрю, лица мамы и папы Нонны, сразу сделались серыми, буд-то бы их только что вытащили из трещины в леднике. Даже толстый слой пахучей пудры на щеках "царицы Тамары" не смог этого скрыть. Они долго молчали. Молчал и я. Наконец, Гога Александрович туск-лым голосом медленно, как лектор, заговорил, чтобы студенты, слу-шающие его лекцию, успевали за ним записывать:
- Мы вам верим. И нисколько не сомневаемся в вашей порядоч-ности. Но. Если в результате ещё одной недели вашего общения с на-шей любимой дочкой у вас всё сладится, и вы убедитесь, что это ваша счастливая судьба, всё будет хорошо. А если нет? Если вы придёте к выводу, что ошиблись (вы же сами этого не исключаете), и приняли временное увлечение за настоящую любовь, что тогда? Вы знаете, Тби-лиси маленький город, здесь все друг друга знают, это не Москва. Если Нонночка вернётся одна, она будет опозорена до конца жизни. И никто её замуж уже больше никогда не возьмёт. Даже если у вас ничего тако-го не случится. - Гога Александрович сделал акцент на этом слове.
Я не знал, что возразить и блекотал какую-то несуразицу по по-воду своей особой ответственности. И тут мама Нонны вдруг говорит:
- Я скажу вам так, Женя: идите прямо сейчас в ЗАГС, расписы-вайтесь, как положено, и летите с Нонночкой куда хотите. Хоть в Москву, хоть на край света.
- Она права, - сказал Гога Александрович.
Я заколебался, как осиновый лист при полном безветрии. Сейчас, по прошествии многих лет, я думаю, что тогда, перед этим фантас-тическим разговором, если бы я бы выпил, как обычно в предыдущие дни, стакан "Цинандали" или "Напареули", я бы сдался. Но я был трезв, как стёклышко. Подумать только, стакан вина, всего-навсего, мог круто изменить мою жизнь! И я позорно устоял. Другой век, другие нравы. Мне трудно представить себе, чтобы в прежние годы ка-кой-нибудь юный корнет или подпоручик, или седой генерал, оказав-шись на моём месте, мог поступиться своей честью и отказался бы от прекрасной, чистой, благородной девушки, судьбу которой вручали бы ему родители этой девушки. Но я был советским человеком, и понятие чести было мне знакомо только по книгам. Мне было немножко стыд-но, но я пытался утешить себя мыслью, что Евгений Онегин, мой тёзка, тоже отказался поначалу от Татьяны, предложившей ему себя. Правда, он потом поплатился за это, но это совсем другая история.
Я, показывая всеми частями своего суетливого тела, как мне не-ловко, попрощался с родителями Нонны и торопливо покинул их квартиру. По сути дела позорно сбежал.
XL
Первым делом я отправился к железнодорожному вокзалу, где находилось Центральное транспортное агентство, чтобы успеть сдать один билет на самолёт и вернуть хотя бы часть денег от его стоимости. Говорят, если начнёт не везти, то не везёт во всём. Я в этом убедился, когда, сунув билет в. окошко, получил вместо денег совет поехать в аэ-ропорт, там можно успеть сдать билет и получить четверть стоимости. При этом надо поторопиться, так как через час вообще будет закончен приём возвращаемых билетов. Ну, и чёрт с ним, решил я. Сохраню би-лет на память. И поехал в гостиницу собирать вещи.
Нонна приехала меня провожать. На её прекрасном лице были видны явственные следы ночных переживаний: под глазами образова-лись тёмные мешки, щёки ввалились, румянец заместился серостью. В руках она держала завёрнутый в газету "Тбилисская правда" и пере-вязанный шёлковой голубой ленточкой какой-то плоский предмет.
- Это тебе на память, - сказала она.
- Что это? - спросил я.
- Я хотела найти свою фотокарточку, но нашла только детские фото, где я совсем маленькая девочка. И тогда я решилась украсть портрет, сделанный Гугой на медной доске, который тебе понравился. Это чеканка. Мне, конечно, попадёт, но я всё же решилась. Я её уквала.
- Спасибо! - сказал я. - Я буду его хранить. Как зеницу ока. Он всегда будет со мной. Всю жизнь.
Когда мы в здании аэровокзала ждали объявления на посадку, Нонна спросила:
- Женя, ты помнишь стихи Марины Цветаевой, которые ты мне читал в Бакуриани, когда вывихнул ногу?
- Некоторые помню.
- Прочти мне стихотворение: "Мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами, и никогда тяжёлый шар зем-ной не уплывёт под нашими ногами..."
Я продолжил, склонившись к её уху:
Мне нравится, что можно быть смешной -
Распущенной - и не играть словами.
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
И вдруг Нонна заплакала. Крупные слёзы скатывались по её ще-кам, оставляя после себя блестящие дорожки. Она плакала навзрыд, худенькие плечи её сотрясались. На нас все оборачивались, но мы это-го не замечали. Я обнял её и бормотал какую-то несуразицу:
- Ну, что ты, девочка моя, доченька моя, Ежевика моя! Солныш-ко моё лесное! Не плачь так горько. Не то я тоже сейчас заплачу. И будет огромная лужа солёной воды. Как Чёрное море.
Она пыталась улыбнуться, губы её кривились, она шептала:
- Ты знаешь, эти стихи про меня, - и она заплакала ещё сильнее.
Я слизывал слёзы с её щёк и повторял:
- Не плачь, Ежевика, всё будет хорошо. Всё устаканится. Ты приедешь в Москву, мы пойдём с тобой на Красную площадь. И ты увидишь Мавзолей и лежащего в нём Ленина. Не плачь. Ведь я тебя люблю. - Впервые я произнёс эти заветные слова по-русски. - А если ты не сможешь приехать в Москву, то я обязательно приеду в следую-щем году в Бакуриани. И мы встретимся с тобой у той пихты, где мы слушали "Лунную сонату" Бетховена, и шёл снег. Девочка моя люби-мая. Маквала, Ежевика моя. Всё будет хорошо. - И я впервые поцело-вал её в губы.
Она зарыдала. Горько плача, она приоткрыла невольно очарова-тельный свой рот, и я поцеловал её в зубы. В это время объявили по-садку, все вышли на поле и сели в автобус без сидений, который дол-жен был отвезти пассажиров к стоящему вдалеке самолёту. В те вре-мена провожающие могли проводить своих близких или знакомых, или любимых, до самого трапа. Мы стояли в очереди, и я вдруг сказал Нонне, вернее прошептал, как заговорщик:
- Ежевика! У меня есть второй билет, я его не сдал. Давай поле-тим вместе. Хотя бы на два дня. И ты вернёшься обратно. Решайся!
Она посмотрела на меня с изумлением и покачала головой.
- Нет, Женя, - сказала она, - это невозможно.
Мы обнялись, и я поднялся по качающемуся трапу. Перед тем, как войти внутрь самолёта, как в чрево кита, я оглянулся и помахал Нонне рукой. Она помахала мне в ответ. Больше я её никогда не видел.
Я сидел в кресле, пристегнувшись ремнём, сердце моё сжималось от тоски. Мне ещё предстояло через ряд лет встретиться с Юрой Виз-бором на Алибекском леднике, на хижине "Матильда", а в его умной большой голове ещё предстояло сложиться словам и мелодии чудесной песенки о любви, но уже тогда, когда я улетал от своей Ежевики, внут-ри у меня звучало, наверное, что-то похожее. Пользуясь привилегией автора ездить туда-сюда на машине времени без правил, попробую передать словами из будущего, что творилось в моей душе тогда:
