Я вёл тогда, как мне представлялось, примерный образ жизни: много, без разбору, читал; неохотно, хотя вполне успешно, работал ведущим инженером в "ЦНИИ Промзданий", который находился неподалёку от места мое-го проживания; а по выходным дням в зимнее время с постоянством и страстью маньяка ездил с шумной компанией друзей кататься на горных лыжах в окрестностях станции "Турист" по Cавёловской железной дороге. Где было много оврагов, казавшихся нам горами. Они нас влекли к себе, эти горы.

Весной же, летом и осенью с той же компанией, с тем же азартом, по той же железной дороге каждую пятницу отправлялся на электричке до платформы "Долгопрудная". Где в одном из затонов Клязьминского водохранилища незаметно приютился яхтенный клуб "Аврора", откуда мы, кто на яхтах под парусами, кто на байдарках под вёслами, плыли в "Бухту Радости", где купались, загорали, вечерами пели песни у костра и вообще весело проводили время, не подозревая как быстро оно утекает. Словно сухой песок непрестанно сыплется струйками сквозь растопыренные пальцы рук.

В нашей дружной компании было немало романтических историй, но о них надо рассказывать отдельно, потому что каждая из них претендует на свой собственный интересный сюжет. А передо мной сейчас рисуется другая картина.

II

И вот, однажды, многоснежной зимой, я вернулся из Туриста как всегда поздно вечером, в воскресенье. Уставший до чёртиков, с пересохшей глоткой, охрипший от дурацких песен, которые мы вдохновенно орали в вагоне электрички, не задумываясь о том, нравится ли кому-либо из окружавших нас пассажиров этот дикий ор, и что мы можем кому-то помешать, а возможно даже причинить страдание своей музыкальной фальшью.

В тазу лежат четыре зуба,

И я как безумный рыдал.

А женщина-врач хохотала.

Ха-ха!

Я голос Маруси узнал.

Ах, как наивен и жесток этот милый и страшный эгоизм молодости!

Я испытывал неосознанное, блаженно-дремотное состояние необъяснимого счастья от физической усталости после двух свободных от работы дней, проведенных на свежем, морозном воздухе, в окружении весёлых друзей-горнолыжников. С утра и до вечера мы без устали повторяли одни и те же однообразные медленные подъёмы в гору "лесенкой" или "ёлочкой" и стремительные спуски вниз, с лихими змеевидными поворотами по буграм, наскрёбанным тупыми кантами лыж.

Иногда это однообразие прерывалось комическими падениями, ушибами, растяжениями связок в голеностопных или коленных суставах. Это вызывало бурю эмоций, сочувственных охов, ахов, вздохов, деловых советов. Постепенно все успокаивались, приходили в себя, и вся карусель начинала бешено вращаться сызнова.

А ближе к ночи, накатавшиеся до одури и дрожания ног и рук лыжники, возвращались в деревню, где превращались в любителей шумного застолья в гостеприимной жаркой избе у тёти Насти и дяди Вани, с громким песнопением под гитару далеко за полночь. Любимой нашей песней была "Баксанская фронтовая":

Помнишь, товарищ, белые снега,

Стройный лес Баксана, блиндажи врага,

Помнишь гранату и записку в ней

На скалистом гребне для грядущих дней...

В общем коридоре нашей коммунальной квартиры, где на стене рядом с входной дверью висел общий телефон и где, по согласованию с соседями, стоял электрический холодильник нашей семьи, я первым делом сбросил с ноющих плеч рюкзак на пол.

Вытащил лыжи из самодельного чехла, который мне помогла сшить моя мама. Фирменные чехлы были тогда большой редкостью и могли принадлежать обычно тем счастливчикам, кому удавалось побывать за границей и там "отвариться".

Распутал длинные, волглые сыромятные ремни, которыми они были связаны, и поставил лыжи вместе с палками между двойными входными дверьми в квартиру. Стянул с себя пропахшую благородным потом спортивную куртку, повесил её на отдельную вешалку возле нашей комнаты.

И, не снимая неуклюжих горнолыжных ботинок, пропитанных для придания им нужной жёсткости парафином, заглянул первым делом в холодильник, где всегда к моему возвращению были поставлены моей заботливой мамой две бутылки молока, с широкими, по тогдашней моде, горлышками, и банка клубничного варенья. Захватив всё это с собой в руках, я протопал в общую кухню, уселся за наш стол, достал из выдвижного ящика большую ложку и стал с тупой жадностью поглощать любимое варенье, запивая его прямо из горлышка бутылки холодным молоком двойными, а то и тройными глотками, слышными, возможно, по всей квартире.

Быстро расправившись с этой вкуснятиной и сожалея, что всё так быстро кончилось, я с трудом снял горнолыжные ботинки, запихнул их под табурет, на котором сидел, нащупал ногами старые шлёпанцы со смятыми задниками и, булькая животом, то и дело вздрагивая от бурной отрыжки, прошёл в нашу комнату.

Мама, как всегда, что-то шила, склонившись над старенькой швейной машинкой "Singer", которая служила верой и правдой ещё её бабушке. Из-за стрёкота и стука машинки мама не слышала, как я вернулся. Не столько услышав, сколько почувствовав, как кто-то вошёл в комнату, она повернулась в мою сторону, остановив машинку, придерживая вращающийся маховичок рукой.

- Привет! - сказала она обрадовано. - Вернулся, путешественник? - По её тону можно было догадаться, что она меня терпеливо ждала, волновалась, а теперь вот успокоилась.

- Да, - односложно ответил я. - Где папа? Он сегодня будет вовремя?

- Спроси что-нибудь полегче. Молоко не прокисло? А то у нас на два часа отключали электричество. Как всегда, без предупреждения. Что-то там чинили второпях. Искали какую-то пропавшую фазу.

- Нет, спасибо, всё было очень вкусно. Главное - в самый раз. Как с большого перепою.

- Я рада. Особенно мне понравилась ассоциация. Какие новости?

- Мы едем в Бакуриани.

- Вот как! Это неожиданно. Кто это мы? - заинтересовалась мама.

- Я, твой любимчик Вадик Савченко, Толя Дрынов и ещё один журналист Лёша Куманцов; ты его не знаешь, но он тоже хороший парень. Без загибонов и закидонов.

- Ты как всегда начинаешь с себя. Воображаешь себя пупом?

- Мама, ты же прекрасно знаешь, что я этого не думаю. Но если тебе так больше нравится, начну с кого-нибудь другого. Едем вчетвером: Вадик Савченко, Толя Дрынов, которого в нашей компании кличут Дрынчик, Лёша Куманцов, которого ты не знаешь, и я - твой непутёвый сын.

- Ты забыл добавить, что Лёша Куманцов тоже хороший парень. Но всё равно так будет, пожалуй, значительно лучше, - одобрила мама мой новый вариант важного сообщения. - Горе ты моё луковое! - тяжко вздохнула она. - Когда ты, наконец, повзрослеешь?

- Я не горе твоё, а счастье-несчастье, - возразил я. - Ты сама не раз так мне говорила. Я помню, я злопамятный. Как пушкинский Сильвио.

- Ты прав. И все, конечно, задержавшиеся во времени неженатики?

- Нет, не все. Лёша Куманцов женат, его жену зовут Людмила. Дрынчик говорит, что она хорошая баба, но слаба на передок.