Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены.

Тих и печален ручей у янтарной сосны.

Пеплом несмелым подёрнулись угли костра.

Вот и окончилось всё, расставаться пора.

Милая моя, солнышко лесное,

Где, в каких краях встретишься со мною?

Крылья сложили палатка - их кончен полёт.

Крылья расправил искатель разлук - самолёт.

И потихонечку пятится трап от крыла...

Вот уж действительно, пропасть меж нами легла.

Милая моя, солнышко лесное,

Где, в каких краях встретишься со мною?

Так вот, милая моя! Я тебя заждался, ты пришла, меня нашла, а я - растерялся. На душе было муторно. На глаза наворачивались слёзы. Ко мне подошла красивая черноволосая стюардесса, затянутая в синий форменный костюм со значками "Аэрофлота" и в пилотке, надетой набекрень. Внимательно взглянув на меня, она спросила:

- Вам нехорошо? Может быть, вам принести большой пакет?

- Нет, нет, спасибо, - ответил я, пытаясь криво улыбнуться, - всё в порядке.

Иногда я поглядывал в иллюминатор. Мешало дрожавшее крыло самолёта, но всё же во время поворотов, когда самолёт совершал ви-раж, было видно, что мы летим над сплошным громоздящимся покры-валом облаков. Порой они напоминали мне горы.

Дверь в свою квартиру на Сущёвском валу я тихо открыл своим ключом, хотя до этого, когда собирался приехать вместе с Ежевикой, думал, что буду трезвонить в дверной звонок, как когда-то в День По-беды. Поставил лыжи между двойными дверями, скинул рюкзак, тихо прошёл к вешалке возле нашей комнатной двери, повесил на крючок куртку, вернулся тихими шагами к холодильнику, отворил дверцу, придерживая её рукой, чтобы приглушить щелчок замка. Две бутылки молока и банка вишнёвого варенья стояли, как всегда, на своих местах. Я слышал, как в уборной журчит вода, а в нашей комнате стрекочет швейная машинка "Зингер". Всё как прежде. Как будто я никуда не уезжал, и Нонна-Маквала мне просто приснилась. Перед тем, как войти в комнату, я прошёл тихонько в кухню, сел на табурет возле нашего стола и стал прихлёбывать холодное молоко прямо из бутылки, время от времени добавляя к этому глотку глоток вишнёвого варенья. Я раз-мышлял. Может быть, это к лучшему, что так получилось. Баба с возу - кобыле легче. Ах, как это в жизни всё устроено нескладно!

Допив молоко, я подхватил лежавший на полу возле соседской двери рюкзак и тихо отворил дверь в нашу комнату. Мама сразу обер-нулась. Первыми словами, которыми она меня встретила, были такие:

- Где же твоя Ежевика?

- Ах, мама, мне, скажу тебе честно, не хочется об этом вспоми-нать. Её не отпустили родители.

- Что значит - не отпустили? Она что, ходит в детский сад?

- Мама, прошу тебя, не терзай мне душу, пожалуйста. Ты точь-в- точь повторяешь мои слова. Ты плохо знаешь Грузию. Тбилиси ма-ленький город, не то, что Москва. Там все друг друга знают.

- Я, наверное, становлюсь тупой и не понимаю, что ты говоришь. Очень жаль. А я приготовила ужин, и папа собирался придти пораньше.

- А ты что, всё ещё перелицовываешь воротник? - спросил я, чтобы дать понять, что я хочу переменить тему разговора.

Но мама этого не поняла, она сказала:

- Воротник давно готов. Это я перешиваю наволочку на думочку для твоей Ежевики. Думала, приедет девушка, а у нас нет подходящей подушки. Я так мечтала увидеть твою Ежевику.

Я достал из рюкзака чеканку Гуги и протянул её маме:

- На, смотри.

Мама долго разглядывала медный портрет, крутя его в руках и так и эдак, потом вернула мне и сказала с тяжким вздохом:

- Надо полагать, красивая.

- Пожалуй, я лягу спать, - сказал я.

На следующий день я пошёл на работу, и жизнь моя вернулась в своё прежнее русло. Я написал письмо Ежевике, получил ответ только через две недели. Она просила передать привет Вадику Савченко, Толе Дрынову, Лёше Куманцову, а также Шуре и Муре, которые тоже уже уехали в Москву. Писала, что совсем нет времени, приходится уси-ленно готовиться к вступительным экзаменам в институт, просила прислать фотографии, которые обещал сделать Вадик. Заканчивалось письмо так: "Твоя Иживика".

Я не стал писать, что Вадик испортил плёнку, переписка наша стала растягиваться, а потом и совсем прекратилась. С глаз долой - из сердца вон. Письма я её храню, но перечитываю редко. Я вообще нико-гда не выбрасываю писем, считаю, что это неуважение и даже преда-тельство по отношению к тем людям, которые их писали. За мою дол-гую жизнь их, этих писем, открыток, телеграмм, накопилась целая ко-робка. Я никогда их не перебираю, зачем бередить душу? Но я помню, я твёрдо знаю, что там есть, перевязанная тонкой ленточкой небольшая связка писем моей Ежевики из Бакуриани.

Вскоре я познакомился с Алексеем Александровичем Малеино-вым, директором строительства базы отдыха, туризма, альпинизма, горнолыжного и конькобежного спорта в Приэлбрусье, оставил свою научную работу, чем очень огорчил Антона Фёдоровича Гурского, и укатил в Терскол, где прожил без малого пять лет.

Но это уже ещё одна совсем другая история. Может быть, когда-нибудь я о ней напишу. Однако вряд ли, может просто не хватить жиз-ненного времени.

Кстати, чеканку с изображением профиля Ежевики, изготовлен-ную её братом Гугой, я всегда вожу с собой, куда бы ни забрасывала меня моя игривая судьба, и первым делом вешаю эту медную доску над своей кроватью. Эта чеканка мой талисман. Она помогла мне в трудной борьбе с бессонницей. Иногда меня спрашивают мои новые друзья, кто изображён на этой чеканке. И я всегда отвечаю: никто.

Конец