Изольда взяла меня за руку, как ребёнка, помогла освободиться от оде-жды и увлекла за собой на полутораспальную кровать моих родителей, где я обычно спал, пока они временно пребывали в оккупационной зоне Берлина. Изольда отвернула одеяло и улеглась легко и ловко, точно это было привыч-ное для неё место. Она лежала спокойно, недвижимо, словно египетская му-мия. У неё было в этот момент необычайно красивое лицо, всего остального я просто не замечал, находясь в сильнейшем волнении.
Я неловко устроился над ней на вытянутых руках, опираясь сжатыми кулаками в пружины матраса, опасаясь причинить ей боль, если навалюсь на её грудь всей тяжестью своего дрожащего тела. Я попытался было накрыться одеялом, потому что испытывал некий стыд от своей наготы, но она реши-тельно воспротивилась этому, горячо прошептав только: "Не надо, милый, не надо. Оставь всё!"
И тут, братцы мои, я прошу меня великодушно извинить, начинаются сплошные точки с запятыми. Она обхватила пальцами мой восставший "точ-ка-точка-запятая" и сама вставила его в нужное место. Практически без мое-го участия. Я обомлел, испытав первый раз в жизни непосредственный физи-ческий контакт с женщиной. Я боялся пошевелиться, памятуя внезапное из-вержение вулкана позавчера ночью в вагоне.
С Изольдой же начало происходить что-то невообразимое. Она ходила подо мной ходуном, металась из стороны в сторону, как в приступе лихорад-ки, подбрасывала моё тело вверх, как будто оно ничего не весило, и стонала, словно я причинял ей нестерпимую боль. Видно, почувствовав, что я изо всех сил сдерживаюсь, она прошептала впопыхах: "Можешь смело "точка-точка-запятая" прямо в меня. Мне сегодня это можно".
- Вот вы, друзья мои, смеётесь, а мне тогда, поверьте, было совсем не до смеха. Мне действительно казалось, что я подлетаю до потолка, испыты-вая при этом и страх, и необыкновенный восторг.
После первого, так сказать, контактного сеанса я решил отдохнуть, от-валился к сторонке и блаженно прикрыл глаза. А она мне говорит: "Ты зачем меня сюда привёз? Давай работай, не ленись, потом выспишься". И так про-должалось много раз подряд, покуда она сама не уморилась. "Мне надо по-писать", - говорит. Я ей: - Ты, говорю, платье-то накинь на себя. Мало ли, может, кто из соседей заявился ненароком.
Отомкнул ей осторожно дверь, прислушался - вроде тихо. "Ступай, го-ворю, дверь в уборную - напротив". Она прошмыгнула в нашу позорную уборную и скоро так возвращается с гримасой на лице. У вас там крысы, го-ворит. Едва успела сделать, что надо, и чуть не умерла со страху. Я ей: "Знаю, говорю, мы ведём с ними позиционную войну. Враг будет разбит. Победа будет за нами". И понеслось всё по-новой.
В конце концов, я сдался и говорю ей жалобно: "Прости, говорю, но больше я так не могу, честное слово. Последние силы на исходе, могу неза-метно заснуть непробудным сном". "У тебя будильник есть?" - спрашивает. Я ей показал молча на будильник и мгновенно откинул лыжи. В таких случа-ях говорят: "Спал, как убитый".
Возможно, я так и проспал бы до следующего дня, но она меня растол-кала и сказала, что пора ехать на вокзал, как бы не опоздать на поезд. Я едва очухался, ногой в брючину никак попасть не могу, прыгаю на одной ноге, едва не свалился на пол.
Словом, проводил я её до поезда, честь по чести, как положено, еле до-тащил чемоданы, набитые камнями, от камеры хранения до нужного вагона, а он, подлец, оказался в самом хвосте состава. С трудом затолкал их под нижнюю полку. Руки дрожат, ноги подкашиваются, отказываются держать в вертикальном положении измученное тело. В глотке сушняк, как с перепою. Скорей бы уж, думаю, отправление. Ну, поцеловались на прощание, и укати-ла она в свой Красноярск навсегда. Вроде как к мужу. А там, кто её знает.
Вот, значит, как было дело не в Пенькове, а в матушке Москве. Вер-нулся я домой, чуть не проехал на трамвае свою остановку. Едва добрёл до дома, рухнул на кровать, не раздеваясь, и проспал, не соврать, целые сутки.
Получив свой первый опыт близких отношений со слабым полом, с по-дачи чересчур страстной Изольды, я с тех пор стал думать о женщинах со-всем иначе. Раньше они мне казались недотрогами, этакими целомудренны-ми феями, принцессами на горошине. Мальвинами из кукольного театра Бар-баса-Карабаса. А Изольда открыла мне на них глаза. Я с тех пор, иногда про-тив своей воли, в каждой женщине вижу грубую самку, в задачу которой главное - запустить как можно скорее мужчину в свой передний проход.
- У великого пролетарского писателя Максима Горького, - усмехнулся Лёша Куманцов, - есть такое стихотворение: "Любовь всегда немножко ложь, и правда вечно в споре с ней. Любви достойных долго ждёшь, а их всё нет. И создаёшь из мяса в тряпках нежных фей".
- Ха-ха-ха! Классно! - захохотал Толя Дрынов. - Прямо в точку!
- Насчёт мяса, по-моему, не очень поэтично, - заметил Вадик.
- Разве Горький писал стихи? - удивился я.
- Как видишь, - откликнулся Лёша. - Вообще-то он признанный про-заик, и поэт из него никудышный. Он и сам это знал. Я думаю, от Пушкина ему крепко бы досталось. Других стихов Горького я не знаю, а это почему-то запомнилось. Вот и пришлось теперь кстати.
- Да-а, - протянул Вадик осуждающе. - Женькина история, конечно, занимательная и где-то даже поучительная. Но всё же рассказывать о жен-щине и вообще думать о них так, как у тебя, Женька, получается, по-моему, нехорошо. Некрасиво это. И грех. Прелюбодеяние чистой воды.
- Чего уж там хорошего, - согласился с ним Толя Дрынов. - Интимное дело тёмное, его на свет вытаскивать негоже. Есть такие вещи, о которых интеллигентные люди вслух не говорят. Вот что я вам скажу.
- А по-моему, - сказал Лёша Куманцов, - запретных тем не должно быть вообще. В принципе. Всё что естественно, что заложено в нас приро-дой, не должно бояться света и публичности. Главное при этом, чтобы не бы-ло похабщины и пошлятины. У Жени, на мой взгляд, в его откровенном и, я бы даже подчеркнул, занимательном рассказе не было ни того, ни другого.
Кстати, у Александра Сергеевича есть одно замечательное
стихотворение без названия. Я помню, к сожалению, лишь начальную строчку: "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...". Речь дальше идёт по существу о двух примитивных половых актах. В первом случае с разну-зданной вакханкой, а во втором - со стыдливой недотрогой скромницей. Предпочтение поэт отдаёт, разумеется, второй. Я вам скажу так: сколько же в этом, казалось бы, греховном произведении истинной поэзии!
- А "Царь Никита"! - взъерошился вдруг Вадик Савченко. - А "Гаври-лиада"! Тоже скажешь, много поэзии? Истинной. Или даже ещё высокой.
- Конечно! Именно так и скажу. Замечательные поэмы! Игра гения и вызов притворству и человеческому ханжеству.
- Ну, не знаю, не знаю. Вам журналистам-международникам, конечно, видней. А мы люди простые. Мы стихами не говорим. Нам бы что-нибудь попроще. На мой неискушённый взгляд, в этой, как ты говоришь, истинной поэзии полная безнравственность, сексуальность и сплошная порнография.
- А ты знаешь, что Пушкин по этому поводу говорил? "Поэзия выше нравственности. Какое дело поэту до добродетели и порока"? Вот так, мой милый друг Вадик, наивная душа.
