Вскоре погас плафон на потолке, в вагоне возник сумрак, разбавленный лишь чуть брезжащим светом иногда мигающего аварийного фонаря. Ниж-няя полка Изольды накрылась тенью от верхней и там удобно устроился волшебный полумрак. Мне показалось, что в этом таинственном полумраке глаза Изольды стали излучать волшебное свечение. Через непродолжитель-ное время с четырёх соседних полок раздались два характерных посапывания и два пока ещё негромких, но отчётливых храпа. Я себя заверил, что наши купейные попутчики погрузились в сладкий сон, и это почему-то меня обра-довало. Тишину нарушали только эти свистяще-сопяще-храпящие звуки, по-скрипывание вагона, уставшего от долгой службы в системе железнодорож-ного транспорта, и дробный стук колёс.
Я продолжал пристально смотреть на Изольду и вдруг увидел, как она, словно русалка из глубокого омута, манит меня ладошкой к себе. Сердце моё всполошилось, затукало часто-часто, как настенные часы-ходики, когда их потянешь за фарфоровую гирьку вниз с некоторым усилием. Дыхание сби-лось от волнения. Я торопливо, но соблюдая осторожность, чтобы не произ-водить шума, опёрся руками о края двух верхних полок и тихо спустился вниз, как гимнаст, завершающий на кольцах упражнение "крест". Изольда подвинулась, и я присел рядом с ней. Она улыбнулась, обнажив в полутьме красивые влажные зубы. Потом дотронулась пальцем до моих загорелых подрагивающих бицепсов-трицепсов, засмеялась журчащим смехом и тихо сказала: - "Какой ты сильный, Женечка!"
При этих словах моего рассказа Вадик чуть не лопнул от зависти и ска-зал разоблачающие меня слова:
- Не ври, Женька! Это ты сейчас придумал, она этого не говорила.
А я ноль внимания. Чего зря с дураком спорить! Он в женщинах ни бельмеса не смыслит. Лопух он и есть лопух. И продолжаю свой рассказ:
- Я почувствовал, как начала стремительно увеличиваться в размерах моя половая принадлежность, этот своеобразный маленький Везувий, взды-бивший мои треники. Этот Везувий имеет обыкновение извергать, порою в самый неподходящий момент юной жизни, порцию жидкой субстанции, отдалённо напоминающую огнедышащую лаву. Я напрягся, сдерживаясь.
Смех Изольды зажурчал, как слабенький горный ручеёк, скачущий по окатанным камням. Её расслабленная рука, похожая на щупальцу крупного осьминога, обернулась вокруг моего торса и нежными пальцами непринуж-дённо обхватила поверх треников мою напряжённую до предела "принад-лежность". Она держала его, чуть сдавливая, как бегунья держит эстафетную палочку в момент передачи следующей участнице стремительного бега. Я замер, оцепенев. Зрачки мои, наверное, расширились до предела, как у кота во время ночной охоты. В подобной, одновременно неимоверно приятной и страшной передряге, мне ещё ни разу в жизни не приходилось бывать. Я по-рывался было улечься рядом с Изольдой, но она остановила меня, прошептав мне в пылавшее жаром соблазна лицо:
- Потерпи, мой милый! Здесь неудобно. Приедем в Москву, там что-нибудь придумаем. Попробуем устроиться в гостинице.
И тут наступил критический момент: началось бурное извержение мое-го "Везувия". Прямо в трусы. Изольда встретила оплошность моего неиску-шённого организма довольным, рокочущим смешком, разжала свои пальцы, приподнялась на локтях и прошептала мне в ухо:
- Расписался, милый...
Я сидел, как последний дурак, понурив голову, не в силах остановить этот постыдный судорожный процесс и не знал, что говорить. Изольда по-гладила меня по лицу и снова тихо засмеялась:
- Ну, что ты, Женечка! Расстроился? Бедный. Ничего страшного. Такое со многими случается. Полезай скорей на своё место и поспи немного. К утру всё высохнет. Я тоже хочу поспать. - И она повернулась, гибкая, как египет-ская кошка, на бок, ко мне спиной, подтянула к плоскому животу ноги, со-гнутые в коленях и подложила под щёку обе сложенные ладони. Как говорят в таких случаях, уютно свернулась калачиком.
Меня её резкий поворот к стенке немного обидел, особенно задело упоминание о каких-то ненавистных "многих". Слышать про них не желаю! Но я не стал перечить, подчинился и смирился, расценив её поведение как справедливое наказание за мой непростительный мальчишеский промах. Об-вод её лежащей на боку фигуры, точнее сказать абрис, напомнил мне, оби-женному, лежащего двугорбого верблюда. И я прошептал мстительно про себя: "Вот тебе за это! Верблюдиха ты пустынная, уродина мосластая!"
Я встал, зацепился руками за края верхних полок, мягко подпрыгнул, выжался трицепсами и улёгся на своё плацкартное место. Долго я лежал с открытыми глазами и переживал случившееся. Заодно сушил телом свои мокрые трусы. Всё это было для меня так пугающе ново, так необычно, так колдовски, как во сне или как в волшебной сказке. И я долго не мог уснуть.
Следующая ночь прошла примерно так же, как и первая. Но теперь я уже был другим: не робким мальчишкой, но дерзким, смелым, даже чуть ха-моватым, как настоящий мужчина, глава семьи. Я совсем распоясался и пер-вым делом небрежно расстегнул две верхние пуговки халата, вознамерив-шись забраться Изе (я уже обращался к ней на ты) за пазуху. Она не протии-вилась, однако, прошептала мне в ухо горячо:
- Не пугайся, милый, у меня одна грудь.
- А вторая где? - глупо спросил я, ощупывая на её теле необычный провал, где угадывались, вместо вожделенной мякоти, затянутые кожей рёб-ра. - Я знаю, здесь должна быть вторая. Куда ты её дела? Может быть, её прихватил с собой тот мерзкий тип с усиками, который тебя провожал вчера в Хосте? Признавайся!
Она засмеялась, зажав мне рот мягкой ладошкой.
- Ты просто прелесть, Женечка! Всё совсем не так. Её просто пришлось примитивно оттяпать.
- Почему? - ещё глупее спросил я.
- Потому что так было надо.
Ну что же, легкомысленно решил я, раз надо, так надо. У матросов нет вопросов. Я всё понял и не стал больше ни о чём её расспрашивать. Тем бо-лее что с одной грудью мне было даже удобнее управляться. Не надо было метаться от одной к другой. Можно было сосредоточиться. Например, сгре-бать обеими руками податливую нежную плоть от периферии к центру, как бы собирая её в мягкий купол, и целовать его много раз в маковку, не отвле-каясь при этом на другую, отсутствующую. А сам про себя при этом поду-мал: "Так вот отчего она никогда не купалась в море и не загорала на пляже. Вот и открылся страшный секрет".
Рано утром наш поезд медленно подкатил к платформе Курского во-кзала, встретившего нас багажной суетой и непривычной прохладой. В чёр-ных репродукторах прозвучал бодрый голос: "Поезд "Сухуми-Москва" при-бывает в столицу нашей Родины город-герой Москва!" Прямо как Левитан, честное слово, во время Великой Отечественной войны. И тут же заиграла бравурная музыка, и полились оскоминой знакомые слова:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся советская земля...
В этом месте своей повести я, с позволения читателей, вставлю отступ-ление, потому что не могу промолчать
Раньше я не обращал на эти слова (про город-герой) особого внимания. Считал, что это вполне естественно, в порядке вещей: столица, разгром нем-цев под Москвой, Первый Сталинский удар - конечно, город-герой, а как же иначе. А теперь, на старости лет, засомневался. Какой к чёрту город-герой! Все забыли, наверное, про 16 октября 1941 года. А кто помнил, тех уж нет. День этот в народе получил едкое название "День Патриота".
